Александр Дейнека - Пётр Германович Черёмушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее Сергей Герасимов снова обрушился на Бескина, во второй раз называя его «критиком-космополитом». «Он выдвигал борьбу за новую форму, подразумевая сезаннизм и импрессионизм. Все выступления его не были марксистскими, он яро защищал в советском искусстве только тех художников, которые еще несли в своем творчестве черты формализма или шли по пути, далекому от социалистического реализма, как Тышлер, Удальцова, Фальк, Фонвизин… Постоянно резко выступая против А. Герасимова, Ефанова и других художников-реалистов с заушательской критикой, он и ему подобные старались посеять рознь между художниками-реалистами, а также создавать атмосферу недоверия к руководству художественными организациями, внести рознь между Оргкомитетом и МОССХом. Бескин лишен гордости за великое русское национальное искусство. Вредная работа Бескина была очень активна», — продолжил председатель МОССХа.
Упомянул Герасимов и другого критика — Костина, на самом деле одного из самых интересных и передовых искусствоведов того времени. «Костин в своей книжке о Голубкиной утверждал, что всё ее значение только в том, что она ученица Родена. Он охаивал картины Владимира Серова и Лактионова. О Серове он писал: „картина полна революционного пафоса и этим искупаются ее недостатки“, протаскивая таким образом вреднейшие идейки о художественной неполноценности тематических картин».
Свое выступление Герасимов завершил полагающимся в таком случае заклинанием о «важности выполнения советскими художниками своего патриотического долга по созданию высокоидейных произведений, достойных нашего народа, который победоносно идет к коммунизму под водительством нашей коммунистической партии, нашего любимого вождя и друга Иосифа Виссарионовича Сталина». Первым в прениях выступил Павел Соколов-Скаля, тоже нанеся удар по космополитам — и, как на подбор, с еврейскими фамилиями. Антисемитский характер собрания и его запрограммированность не вызывали сомнения. Один из выступавших проехался по давно уже расстрелянному Мейерхольду, который, по его словам, «глумился над русской классикой, растерзывая в своих постановках Гоголя, Грибоедова, Сухово-Кобылина, Островского». Конечно, упоминать загубленного сталинскими палачами режиссера в те годы строго запрещалось, но для таких ритуальных действ делалось исключение. Правда, Мейерхольд выпадал из нужного погромщикам ряда — он был не евреем, а немцем, но многие этого и не знали, а остальным было все равно.
Дейнека выступал по порядку шестым и с ходу принялся каяться в своих ошибках, почуяв неладное. Он явно не хотел нападать на своего старого приятеля Осипа Бескина, с которым путешествовал по Америке и в одной каюте пересек Атлантический океан, но был вынужден подыскивать слова, чтобы подключиться к общей ругани в адрес так называемых космополитов. «Теперь, когда вскрыта деятельность Эфроса, Бескина, мы должны сказать, что спорили мы с ними по некоторым вопросам кулуарно, потому что нам трудно было с Эфросом и Бескиным спорить открыто на широкой аудитории», — заявляет Дейнека.
После долгой преамбулы, во время которой художник углядел корень всех бед советского искусства в групповщине, он вспомнил, как ушел из ОСТа, сославшись на то, что члены Общества станковистов не позволяли ему выставлять работу «Оборона Петрограда» на выставке, посвященной десятилетию Красной армии. Дейнека начинает посыпать голову пеплом и раскаиваться в придуманных грехах. Он признаёт, что за ним укрепилась кличка «европейца в искусстве», но настаивает, что «учился он на наших художниках». И тут же называет художника Рябушкина, подчеркивая, что у него «с ним гораздо больше духовной общности, чем с каким угодно художником Запада, которого могли бы называть». «Я еще могу назвать целый ряд художников — настоящих наших русских, которые может быть формировали мое отношение к искусству. Но формировали мое отношение к искусству не только старые художники, т. е. дореволюционные, которых я всегда очень уважал и любил; меня формировало еще и время. Причем, я говорю, что наряду с тем, что нам мешали и Эфрос, и Бескин, нас формировал все-таки наш народ, наше общество, наша партия», — верноподданнически заявляет Дейнека и тут же доносит на Эфроса, который в частной беседе с ним сожалел, что он «не учится у Ренуара». Дейнека говорит, что ему чужда та культура, в которой жил Ренуар, однако потом саморазоблачительно признаётся, что «французское искусство мы знаем лучше, чем сами французы, но это не значит, что мы должны им рабски подражать».
Дейнека пытается лукавить и выгородить себя от упреков в западничестве: однако мы знаем, как в 1938 году он сожалел, что его не пустили в Париж на монтаж советского павильона на Всемирной выставке, где было установлено созданное им панно. Да и потом, в 1960-е годы, он с удовольствием окунется в парижскую жизнь, хотя ему снова придется лицемерить по поводу французского искусства, высказывая полагающееся в таких случаях советским художникам мнение об упадочности буржуазного искусства. А пока Сан Саныч продолжает возводить на себя самопоклеп, обвиняя себя бог знает в чем, но у него это получается не очень убедительно и звучит довольно фальшиво.
«Товарищи, в порядке самокритики можно сказать, что мы работали хорошо, но мы можем работать лучше. Вероятно, отчасти от наличия старых ошибок, отчасти от того, что пресса нас часто дезорганизовывала, отчасти потому, что мы не можем поднять на сегодняшний день настоящую тему, потому, что мы по-настоящему ее не осмысливаем — всё это часто приводит к печальным результатам», — заявляет Александр Александрович, всеми силами пытаясь отвести от себя очередной удар и обвинения в формализме и низкопоклонничестве перед Западом. Далее он продолжает: «Я потерпел большой крах на последней выставке. И когда я вполне сознательно посмотрел свои вещи, я понял, что я повернул не туда куда надо, я пошел по частным моментам, а не по главным. Я принес работу, которая дала возможность понимать ее не так как я ее делал, не так как я хотел, чтобы ее поняли, да ее иначе и нельзя было понимать. Я
