Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Собрали из главных сибирских городов 300 человек. Продовольствие, водка, боевые припасы, порох и пули были получены из Тобольска. К этой войсковой части Пашков присоединил и своих людей, набранных им самим, которых он сам снабдил вооружением, припасами и которым он сам платил жалование, с обязательством, что за это они ему уступят часть своей будущей добычи. Пашков вез с собой свои собственные вещи, съестные припасы, ткани, топоры, мелкие стеклянные изделия: все это предназначалось для обмена с туземцами. Это сочетание государственной службы и частного предприятия было обычным и законным в Сибири на всех административных ступенях и на всех стадиях колонизации[949].

Оставались дощаники. Акинфов умножал трудности, запаздывал, уменьшал требуемое количество лодок. Пашков отказывался принимать плохо проконопаченные дощаники, чересчур плотный холст для парусов; требовал больше якорей и лодок. Ввиду ледохода время не терпело, если только экспедиция желала достичь Братского острога на Ангаре до конца навигации. Отряд нервничал, истощал запасы, пьянствовал и терроризировал горожан. В спорах, угрозах, в писании жалоб в Москву проходили недели и месяцы[950]. В результате Акинфов был снят и замещен Максимом Ртищевым, прибывшим 2 июля[951]. Наконец, 18 июля 1656 года небольшая флотилия из 40 дощаников покинула порт[952].

II

Отъезд Аввакума. Он наказан кнутом

В Енисейске Аввакум, находясь под двойным начальством – воеводы и начальника похода, пользовался некоторой свободой. Теперь же он был всецело в руках Пашкова. К несчастью, настроение последнего было испорчено с самого момента отъезда событием, показавшимся ему чрезвычайно плохим предзнаменованием. Московское постановление уполномочивало его взять командование над небольшими русскими отрядами, которые находились уже за Байкалом[953]. И вот, как раз когда поднимали якоря, одна лодка причалила к Енисейску. Из лодки вышел юный Иван Колесников, который доложил ему о тревожных событиях на Шилке: Кольцов покинул свой пост в Иргенском остроге; Василий Колесников – отец вновь прибывшего, также прибыл с Байкала, бросив свой острог, их люди взбунтовались, расхитили запасы пропитания и одежды и категорически отказались отправиться в Даурию. Это было, конечно, результатом происков Акинфова, но отсутствие дисциплины как таковой внушало не менее беспокойства[954].

Несколько позднее, 8 августа, на Ангаре, или Большой Тунгуске, действительно встретились с Кольцовым и Колесниковым-отцом, которые плыли вниз по течению к Енисейску с отрядом приблизительно в 20 человек. Пашков подверг их очень строгому допросу, после которого он все-таки счел возможным завербовать себе около 15 казаков, не в качестве бойцов, но как рабочих. Однако отряд не успел еще достичь притока Илима, как эти казаки снова убежали по наущению вздорных людей – участников экспедиции из числа навербованных в Енисейске. Виновные были наказаны кнутом. Началось время страданий[955].

Пашкову приходилось трудно, нужно было поддерживать порядок в отряде, состоящем из казаков, набранных из одиннадцати сибирских городов, из Верхотурья и Красноярска, часто назначенных вопреки предписаниям, деморализованных из-за долгих месяцев ожидания и бездействия, которые с тоской смотрели на предстоящие долгие годы жизни в оторванности от семьи и лишениях. Как раз в тот момент, когда люди заметили изменение маршрута, увеличилось недовольство в отряде. Инструкции предписывали плыть вверх по Илиму, чтобы достичь Лены и от туда Даурии через Олекму и Тугир: это был уже хоженый путь, вдоль которого находились, подобно вехам, сторожевые посты, внушавшие путешественникам уверенность. Пашков с этим не посчитался и продолжал плыть вверх по Тунгуске. Сейчас же после Байкала отряд должен был попасть в области мало разведанные, находившиеся под страшной угрозой нападений со стороны монголов. Пашков намеревался завладеть таким образом землями, пройденными ранее Бекетовым и его разведчиками; данное ему поручение всецело завладело его умом. Но у казаков были на этот счет иные соображения, и они осмотрительно придерживались буквы приказа. Отсюда возник ропот.

Аввакум на дощанике, предоставленном духовенству, не должен был входить в эти споры. Но известные всем его заслуги и его образ жизни не замедлили привлечь к нему (вероятно, с момента его пребывания в Енисейске) всеобщие симпатии людей из отряда, священником которого он был. Кроме того, как могли они не интересоваться несчастной и достойной Анастасией, отправлявшейся со своими четырьмя маленькими детьми в неизвестное будущее, полное опасностей и возможных страданий! А ведь все это только потому, что он, Аввакум, заступался за старую веру, разгромленную Никоном, одним из сильных мира сего, подобно этому жестокому Афанасию! Разве Аввакум мог умолчать о причине своей ссылки? Подчас самые суровые души являются самыми чувствительными к моральному превосходству. Несомненно, в отряде образовалась партия Аввакума. Пашков в этом не сомневался; не будучи в состоянии понять причину этого, он безотчетно подозревал запрещенного протопопа в разжигании неповиновения.

Вскоре это подозрение стало для него уверенностью. Около Шаманского порога, где поневоле все лодки вынуждены были останавливаться и принимать лоцманские распоряжения относительно перехода через пороги, отряд 15 сентября встретился с путешественниками, которые плыли вниз к Енисейску. В их числе были две вдовы, которые направлялись туда в Рождественский монастырь, чтобы там постричься. Пашков не посчитался ни с их обетом, ни с их возрастом – одной было шестьдесят лет, другой даже больше – и решил отдать их в жены своим казакам. Хотел ли он спровоцировать этим Аввакума? Или это было только фантазией сатрапа? Аввакум не мог согласиться использовать свой сан для освящения этой дикой и кощунственной затеи. Он сослался на каноны. Пашков не хотел отступаться. Житие нам сообщает, что Пашков, не сообразуясь ни с чем, отдал этих женщин своим людям.

У следующего порога, так называемого Долгого, кормчие оказались бессильны: дощаники не следовали фарватеру, их несло на подводные камни… Суеверный Пашков вообразил, что присутствие запрещенного священника, «еретика», приносит его экспедиции несчастье. Для людей склада Пашкова не было ли самой большой ересью – неповиновение законным властям? Ему пришло в голову высадить Аввакума. Что же именно тут произошло? Рассказ Аввакума в его Житии и донесение Пашкова, которые хотя и расходятся в подробностях, не противоречат друг другу в корне и позволяют нам довольно правдоподобно восстановить всю картину.

Сначала Пашков не решается прибегнуть к силе, у него еще нет точных доказательств виновности Аввакума; этот протопоп ему еще импонирует; у него в Москве есть покровители. Поэтому он посылает к нему с приказом сказать ему: «Худо из-за тебя дощаник идет. Еретик ты! Поди по горам, а с казаками не ходи!» Хорошо было бы, думал, вероятно, Пашков, если бы он ушел по доброй воле! Но Аввакум, как, наверное, многие участники экспедиции, был поражен грандиозным зрелищем, которое представляла собой эта местность; для того, кто видел ласкающие взор холмы Григорова и Лопатищ и невысокие вершины Урала, эти громадные, почти отвесные стены, между которыми Тунгуска пробивала себе путь с диким ревом, эти непроходимые лесные чащи, где, очевидно, кишмя кишели дикие животные – представляли собой зрелище одновременно великолепное и страшное. Углубиться одному с женой и детьми в эти непроходимые чащи значило обречь себя на верную смерть. Аввакум не имел на это никакого морального права. Он ответил Пашкову «писаньицем», где советовал ему хорошенько поразмыслить о том, что он ему предлагал.

«Писаньице», вероятно, содержало несколько сильных выражений, а может быть, и угроз. Может быть также, он дал прочесть эту записку своим друзьям-казакам, может быть, он уведомил их каким-нибудь иным путем об угрожающей ему опасности. Это была вполне законная мера самозащиты. Он защищал не только свою жизнь, но и жизнь своей семьи. Во всяком случае, Пашков был совершенно искренно уверен, что его авторитету угрожает опасность. Вот как он изображает в донесении к царю и царевичу весь последовательный ход событий.

«У Долгого порога именуемый ссыльный бывший поп Аввакумка[956], имея намерение устроить разбой, не знаю по чьему наущению, написал своей рукой письмо тайное, подметное, безымянное, якобы повсюду, во всех властях, установленных на всех ступенях, нет никакой справедливости, и много было подобных бунтарских слов, написанных в его подметном письме, чтобы поднять мятеж в Даурском походе и в моем отряде. Царь государь и великий князь, этот разбойник-расстрига этим бунтарским писанием, желая возбудить ваших людей на измену вам, на неповиновение вашим повелениям, подстрекал их меня бросить и бежать подобно Михаилу Сорокину и его 330-ти людям, которые разгромили вашу крепость на Верхней Лене, так же как ограбили многих куп цов, или подобно тому, как на Байкале Полетай и 50 его людей после того, как они разграбили ваши склады, а Василия Колесникова бросили и убежали на Восток. И это бунтарское письмо, написанное его рукой, после следствия было мне доставлено, и в силу ваших приказов, я распорядился наказать его на козлах кнутом, чтобы другим, подобным ему разбойникам, видя это, неповадно было возбуждать смуту такими письмами. И когда расстрига Аввакумка был за свою провинность наказан кнутом на козлах, желая с тем же воровским намерением поссорить моих людей со мной, он повторял: “Братья-казаки, меня не оставляйте!”, словно он на них всю надежду свою полагал. И много других он произносил неистовых слов, повторяя их многажды. Итак, по вашим указам, он подлежал за свое бунтарское поведение и заговор, так же как и за многие неистовые слова, – смерти, но, великие государи, без вашего приказа не смею я применить к нему смертную казнь, предусмотренную вашим Уложением. Помимо этого, к его разбойному поведению и заговору начали примыкать другие разбойники и вожаки: Филька Помельцов из Томска; Никифор Свешников и Ивашка Тельной из Березова и другие. И, повинуясь вашим приказам, этих друзей расстриги, разбойников и главарей я приказал исключить из вашего похода и из моего отряда, а главного бунтаря и подстрекателя, Фильку Помельцова из Томска, за его провинность нещадно бить кнутом на козлах и отправить потом в Томск. И на их место набрал я и завербовал для вашей службы как казаков свободных людей, согласившихся служить. А что до того разбойника, расстриги, я его посадил под стражу и по вашему приказу отвезу в Даурию. И отныне от такого разбойника-расстриги можно ожидать в вашем дальнем Даурском походе таких же заговоров и больших провинностей. И, государи, против этого разбойника-расстриги мне была передана челобитная, за подписью ваших людей, которую я вам при сем и посылаю. 5 июня 1657 года с десятниками Максимовым из Туринска и Федоровым из Кузнецка. Что же до того разбойника-расстриги Аввакумки, великие государи, то да будет так, как вы мне то прикажете»[957].