Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Никон уже в конце декабря упросил царя передать ему в непосредственное управление Печатный двор[900], устроил туда Арсения Грека и 8 января 1654 года приказал печатать Триодь постную, переделанную по одному современному изданию и по третьему киевскому изданию (1648 года), что было сделано, благодаря усердию Евфимия, Епифания Славинецкого и Захария Афанасьева[901]. Он ждал только позволения собора, чтобы напасть на главные церковные книги: 1 апреля он приказал начать печатать исправленный Служебник[902] и 25 апреля совершенно новую книгу «Скрижаль», или «Книгу заповедей». Основой этой книги служила Божественная Литургия Нафанаила, напечатанная в Венеции в 1574 году, один экземпляр каковой книги был прислан Паисием Константинопольским Никону и переведен с греческого Арсением[903]; главная же цель Никона состояла в желании подтвердить греческим авторитетом реформы, которые он начал вводить. Эти три книги появились в свет только в 1656 году, но их направление и их содержание было более или менее известно такому иерарху, каким был Симеон.

С другой стороны, Никон торопился претворить в жизнь принятые собором положения.

Еще до июля 1654 года была объявлена и другая реформа. В восьмом члене Символа веры прежнее славянское чтение колебалось относительно смысла греческого слова κυριον, оно передавалось либо как «истинный», либо как «Господь», и, наконец, обоими словами одновременно; Максим Грек уже ввел людей в соблазн, предлагая уничтожить слово «истинный»[904], Никон же, не анализируя вопроса, просто зачеркнул это слово. Были введены и еще другие новшества[905]. И, надо полагать, не без намерения, на соборе был зачитан Символ веры, исправленный по греческому образцу[906]. Однако на самом соборе официально не поднимался вопрос ни о крестном знамении, ни о сугубой или трегубой аллилуие. Никон только предложил следовать примеру древних греков. В его послании ничего по существу нового не было. Поэтому большинство покорно приняло его предложение. Но более дальновидные, или более отважные, понимали также дух этих греческих влияний, который заключался в полном подчинении грекам, даже и современным, а также и в стремлении дать с помощью соборного определения санкцию для осуществления еще гораздо более широких реформ. Поэтому согласие не было единодушным. Под подлинным Соборным деянием, сохранившимся в Синодальной библиотеке, отсутствуют подписи Стефана Вонифатьева, протопопа Благовещенского собора, поименованного, однако, среди присутствующих; нигде не фигурирует имя Симеона, который также присутствовал на соборе; что же касается епископа Коломенского Павла, то к своей подписи он добавил протест против отмены земных поклонов и в подтверждение своего мнения приложил два экземпляра Устава, из которых один был написан на пергамене и, следовательно, был очень древним[907].

Стефан и Симеон пользовались достаточным весом, а может быть, обладали и достаточной ловкостью, чтобы их оппозиция не навлекла на них репрессий; однако достаточно было одной оговорки Павла, чтобы погубить его. Никон отделался от него с такой быстротой и так таинственно, даже без малейшего намека на суд над ним, что окружающие могли только констатировать его исчезновение; позднее только узнали, что он был заточен в одном из монастырей обширной Новгородской епархии[908]. Эта беспрецедентная расправа произвела сенсацию.

В своем Спасо-Каменном монастыре Неронов оставался в хлебне недолго. Архимандрит Александр взял его под свою защиту, окружил его жизненными удобствами и почестями, облек его особенной властью над всеми монахами, в том числе и над келарем. Неронов начал писать по слания царю. 6 ноября 1653 года он написал послание от имени всех верующих, изгнанных за веру, находящихся в тюрьме или убежавших от никоновского произвола: «Но страх одержит мя о сем, дабы благочестие истинне в поругании не было и гнев Божии да не снидет»[909]; особенно в этой готовящейся против Польши войне. Одновременно он присоединил к этим посланиям оправдательный документ, точно воспроизводящий его споры с Никоном[910]. В своем письме от 27 февраля он присоединяет к своим пламенным призывам и догматические доводы: Никон был виновен по трем статьям – он повторял ересь непоклоняющихся, о которой писал еще св. Иоанн Дамаскин; устанавливая троеперстное крестное знамение, и шел против Мелетия Антиохийского, Федорита, Максима Грека, «Книги о вере», против вероучения святых книг, против святых и чудотворцев русских, включая митрополита Филиппа; против старых образов московских и новгородских; наконец, его безжалостное осуждение инакомыслящих не имело ничего общего с кроткой любовью к ближнему первоначальной Церкви и напоминало скорее преследователей веры или же предвещало антихриста. Неронов умолял царя созвать собор, собор истинный и правдивый, на котором не было бы чужеземцев, преисполненных гордыни или же чрезмерной снисходительности. То должен был быть собор, на котором будут присутствовать вместе с иерархами священники, диаконы, монахи и даже миряне, знающие Священное Писание и испытанные в добродетели, молитвы которых, так же как и их знания, помогли бы выявить истину[911]. Доводы эти Неронов внушал многочисленным верующим, приходившим к нему со всех сторон за советом: они, эти доводы, стали в дальнейшем основанием для хранителей старой веры в их полемике с новообрядцами. Стефан дважды писал ему, советуя молчать и покориться: в своем ответе Неронов обрисовывал ему «конец благочестия и слезы чад церковных», утверждал, что он предпочитает свою участь его ненадежному спокойствию, заявлял, что он не может ни в чем себя упрекнуть по отношению к Никону, в страстных выражениях побуждал своего друга наконец заговорить, прекратить свое молчаливое соучастие и присоединиться к защитникам веры[912]. Когда царь велел ему больше писем не присылать, он стал писать царице Марии[913]. Он продолжал, однако, спорить с царем, под покровительством доброго Стефана: продолжая быть противником войны, каким он уже выступал в 1632 году, он теперь заклинал его не начинать, по крайней мере, войны с Польшей, прежде чем он не дарует мира церкви[914]. Около него постоянно группировались верующие, готовые выполнять его поручения, переписывать его письма, распространять его поучения: среди них были сын его Феофилакт и татарин Андрей, его служитель, прибывшие к нему из Москвы, игумен Феоктист, для которого каждое слово, каждое движение Неронова были священны, даже сам келарь Федор. Он получал от своих духовных чад письма из Москвы, так, например, он получал письма от четырех братьев Плещеевых и отвечал на них. У себя же в монастыре он главенствовал: он заставлял церковнослужителей неукоснительно читать все поучения, находящиеся в Типиконе, что удлиняло церковную службу и увеличивало расход на освещение; он требовал молчания на клиросах, где обычно священники и дьяконы пересмеивались или препирались; он строго запрещал есть рыбу во время Великого поста; постоянно делал выговоры архимандриту, позволявшему монахам ходить по деревням, чтобы там напиваться; особенно он боролся против того, что архимандрит разрешал неправильно читать Евангелие и пользоваться лишь одним алтарем из пяти, имевшихся в монастыре, несмотря на то, что в монастыре было пять священноиноков. Наконец, благодаря своим просьбам и слезам, настойчивым до последней степени, Неронов сумел понемногу преобразовывать монастырь. Александр, который всегда ему уступал, наконец, на шестой неделе Великого поста, потерял терпение: он схватил Неронова за волосы и волок его некоторое время в трапезную, нанося ему удары. После этого Неронов должен был запереться в своей келье: ему был даже запрещен доступ в церковь, а затем, по ходатайству Александра, он был удален из монастыря[915].

Приказом из Москвы он был переведен много дальше, в Кандалакшу на Белом море, с запретом писать. Несмотря на это, ему удалось, пока он находился несколько дней в Вологде, а именно 13 июля 1654 года, повидаться во своим другом Логгином, которому удалось неизвестно как ускользнуть из своей муромской деревни; он продиктовал длинное прощальное письмо, полное резких упреков, Стефану; составил также трогательное послание всем верующим, изобилующее текстами из Посланий св. апостола Павла, побуждая их избегать злых делателей, виновников раскола, и оставаться стойкими в вере до самой смерти[916]. Он сделал еще больше: в кафедральном соборе он произнес после обедни следующую небольшую проповедь: «Священницы и вси церковныя чада! Завели(ся) новые еретики, мучат православных христиан, которые поклоняются по отеческих предании, такожде и слог перстов по своему умыслу развращенне сказуют, да за то раб Божиих мучат, и казнят, и в дальныя заточения посылают». Затем он напомнил то, что он сказал Никону – лично перед всем собором, обратившись к нему с резкой отповедью: «Да время будет, и сам с Москвы поскочишь, никим же гоним, токмо Божиим изволением! Да и ныне вам всем глаголю, что он нас дале посылает, то вскоре и самому ему бегать! Да и вы, аще о том станете молчать, всем вам пострадать! Не единым вам глаголю, но и всем, на Москве и на всех местех, за молчание всем зле страдати!» Эта отважная речь, в которой всемогущий патриарх назывался еретиком, это поразительное предсказание добровольного ухода патриарха не оказали никакого влияния, кроме как ускорили высылку Неронова на Белое море[917].