Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Симеон пользовался в Москве сильной протекцией: мы не видим, чтобы хоть одно его ходатайство было отвергнуто. Будет ли он просить об удвоении количества вина для служения обедни в своем кафедральном соборе (10 ведер вместо 5); будет ли речь идти о регулярной выдаче денег, ржи, овса и соли для пятидесяти монахинь Успенского монастыря; возникнет ли вопрос о мощении улиц, таких скользких и грязных, что по ним трудно ходить во время крестных ходов[868], или, наконец, будет ли дело касаться грамоты (подобной той, которая была дана митрополитам Новгородскому и Казанскому: Никону и Корнилию) относительно соблюдения праздников, церковной благопристойности, а также против светского пения, дьявольских игр, пьянства и всех видов порока, – его просьбы неукоснительно выполнялись и почти всегда без промедления[869]. Мы видим, что кружок богомольцев принял близко к сердцу евангельскую проповедь в Сибири и препон со стороны бюрократии для него не существовало; но и Никон, достигнув власти, ни в какой мере миссионерской деятельности не препятствовал.

Симеон развивает замечательную энергию и деятельность. Он нашел дом архиепископа, своего предшественника Герасима, после его смерти в состоянии полной разрухи, виною коей был его племянник Иван Мильзин; казна была пуста, было 200 рублей долгу, посуда была раскрадена вплоть до последнего половника; прислуга была готова разбежаться[870]. Он приводит все в порядок, сооружает новую домовую церковь, так же как и различные строения для своего жилья и для помещения обслуживающих его лиц[871]; бережно хранит прекрасную архиепископскую библиотеку из сотен печатных и рукописных книг: этими книгами, наверное, в свое время пренебрег Мильзин и его друзья[872]. Он намеревается перенести от своего кафедрального собора, по крайней мере на 20 метров, тюрьму и несколько прилегающих лавок: ведь собор деревянный и ему грозит пожар, не говоря уже об оскорбительности соседства[873]. Он награждает митрой архимандрита Знаменского монастыря, чтобы придать больше блеска его службе. Он мечтает о том, чтобы обратить туземцев в христианство: с этой целью он предлагает основать монастырь среди остяков и получает на это, естественно, разрешение с правом выдавать денежную награду за каждое крещение[874].

Но что особенно значительно, он, начиная с первого своего донесения царю, уже пишет, что он служит обедню единогласно и служит также благодарственные молебны за членов царской семьи, а равно сообщает, что «приказал во всех сибирских церквах служить по единогласию, о чем он и сообщил по всей Сибири священникам»[875].

Он показывает себя во всем верным идеям кружка Стефана. Последнее изданное им распоряжение о единогласии привело к совершенно неожиданному последствию: оно заставило архиепископа потребовать увеличения отпуска воска, «ибо единогласие требует для совершения службы больше времени, нежели многоголосие»[876]. Это распоряжение в Сибири, как и в других местах, подало повод к конфликтам: в Нике приказной Прокопий Протопопов поносит и бьет священника, который выполняет правило единогласия; он колотит его, он даже принимается за его жену, которую он избивает до полусмерти. Архиепископ, проезжая несколько позднее по своей епархии, лично укоряет Прокопия за его поведение; последний же, вместо того чтобы раскаяться, ругает его и точно так же, как это делали в Москве, обзывает его и сторонников улучшения церковной жизни – ханжами. «Впрочем, – добавил он с необычайным предвидением того, что будет, – ваше время прошло»[877].

Таким образом, Аввакум и его архиепископ были как бы созданы, чтобы понимать друг друга.

II

Аввакум – протопоп Вознесенского собора; его паства, дело Струны, его миссия у Далмата

Все было бы прекрасно, если бы Симеона не вызвали в Москву. Никон, пред лицом широкого противодействия, вызванного его первыми мерами, решил через полномочный орган дать законное обоснование своей реформе, заключавшейся, по его мнению, в том, чтобы привести московские книги и обряды к греческим образцам. В ноябре 1653 года было принято соответствующее решение[878]. Ввиду того, что речь шла не об обычном соборном совещании, собиравшемся обычно на первой неделе Великого поста, а о полномочном торжественном соборе, то на него были вызваны иерархи из отдаленных епархий. Симеон отправился в путь 22 января 1654 года[879]. Епархиальный судный приказ был на время его отсутствия поручен двум мирянам, Григорию Черткову и Ивану Васильеву по прозвищу Струна, который, кстати сказать, один, в звании дьяка[880], управлял всеми житейными делами домочадцев притча Софийского собора. Авва кум, как новоприбывший, не мог претендовать ни на какую особую должность или на какие-либо особые права.

Однако он был хозяином в своем Вознесенском соборе. В его ведении был по меньшей мере один священник, один дьякон, один чтец и один пономарь[881]. Он, без сомнения, осуществлял в Сибири свои принципы с такой же строгостью, как он это делал в Лопатищах или в Москве. Почва была здесь, однако, еще более неблагодарной, а работники на Божьей ниве редки; поэтому требовалось особое напряжение сил. К сожалению, у нас имеется описание всего лишь нескольких значительных эпизодов, дату которых притом трудно определить; соответственно, нам не легко пролить свет на повседневную деятельность Аввакума в этот период.

Во время отсутствия архиепископа протоиерей Вознесенского собора был после своего собрата протоиерея собора св. Софии вторым по значению духовным лицом во всей Сибири. Когда он торжественно совершал богослужение в роскошном облачении, присланном царевной Ириной[882], то можно было только любоваться его стройной фигурой аскета и благолепием его движений и речей; когда же он проходил по улицам с высоким посохом с позолоченными яблоками, ношение которого ему впоследствии поставят в укор[883], то он должен был внушать благоговейное почтение бесчисленным нарушителям своего христианского долга, обитавшим в Тобольске – этом губительном Вавилоне. Он ведь особенно преследовал самые обыкновенные для них пороки: разврат и пьянство, при этом он не ограничивался одной лишь проповедью, он и действовал.

Однажды, около полуночи, какому-то пьяному монаху взбрело на ум стать прямо под окнами протопопского дома и закричать: «Наставник, наставник, дай мне скоро Царство небесное!» Вся семья в это время как раз собиралась совершать домашнюю службу. Пришлось волей-неволей открыть дверь настойчивому непрошенному гостю. Аввакум прервал богослужение и принял его. «Чесо просиши?» – спросил он вошедшего. «Хощу Царства небесного, скоро, скоро!» – «Можеши ли ты испити чашу, еяже ти поднесу?» – «Могу! – давай в сий час, не закосня». Пономарю было приказано поставить посреди комнаты стул с топором, которым рассекали мясо, и одновременно приготовить толстую веревку. Сам Аввакум взял книгу и стал читать отходную. Монах удивился. Но, когда ему велели положить голову на стул, и притянули веревкой за шею, он начал кричать:

«Государь, виноват. – пощади, помилуй!» Опьянение сразу же прошло. Но этим наказание не ограничилось. Аввакум вложил ему в руку четки и приказал сделать сто пятьдесят земных поклонов. Стоя на коленях перед иконой, протопоп громко читал молитву Исусову; монах также стоял на коленях, без рясы и вслед за Аввакумом клал земные поклоны; позади же него стоял пономарь и отсчитывал поклоны соответствующими ударами веревки по спине кающегося. Лишь когда монах уже едва дышал, Аввакум освободил его; одним прыжком очутился он на улице. «Отче, отче! Мантию и клобук возми!» – кричал ему вслед пономарь. – «Горите вы и со всем», – закричал взбешенный монах. Однако через месяц после этого происшествия он вернулся к Аввакуму среди бела дня, подошел к окну, произнес с сокрушенным видом молитву Исусову, как бы прося о разрешении быть снова принятым в общение. Протопоп в это время читал Библию: «Пойди Библию слушать в избу». «Не смею-де, государь, и гледеть на тобя, – прости, согрешил!». Конечно, он был прощен, ему отдали его вещи, и впоследствии, встречаясь с Аввакумом, он еще издали низко ему кланялся.

Эта сцена, а также и некоторые другие черты его частной жизни в Тобольске, очень живо дают нам почувствовать то, как текла его жизнь: ночное бдение, служба дома, чтение благочестивых книг у окна, назидательные приемы по отношению к своей пастве. Можно рассматривать это наказание как жестокое и дурного вкуса. Но нужно вспомнить, что дело касалось монаха, вдвойне виновного, который нагонял страх и на сам монастырь, и на весь город: «Никто не решался с ним говорить». И надо учесть то, что успех у Аввакума был полный. С того времени архимандрит и монахи его монастыря не могли им нахвалиться; воеводы благодарили Аввакума за него. Надо добавить, что этот способ сурового лечения не доставлял никакого удовольствия тому, кто его применял: наоборот, четверть века спустя он вспомнит о нем как о трудном испытании[884].