Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

В истории с Татьяной Яковлевой, парижским увлечением Маяковского, тоже многое смутно. Как выяснилось впоследствии, никакого решения о браке Маяковского с Яковлевой вообще не было. Приехав в США, я познакомилась с Татьяной Алексеевной. И потом опубликовала одну из последних в ее жизни бесед. Когда я спросила, что помешало ее браку с Владимиром Маяковским, она с усмешкой не очень верной хранительницы тайн опровергла саму возможность соединить их судьбы. Она мне сказала: «Зоя, мое увлечение Маяковским было увлечение его поэзией, им как поэтом, а отнюдь не как мужчиной. Мне нравилось с ним встречаться, ходить на вечера. Но первая моя попытка ввести его в нашу семью кончилась провалом. Я рассказала бабушке, что я хожу на вечера с великим поэтом Маяковским и хочу пригласить его в гости. На что бабушка подняла брови и в гневе закричала: „Ты сошла с ума! Красного поэта к белым дамам!“»

Это был совершенно другой слой русской интеллигенции, он не имел ничего общего с бунтарями, которые славили русскую революцию. Никогда Маяковский не был у нее дома, и я подозреваю, что и близости никогда не было.

Когда слухи об увлечении Татьяны поползли по русской диаспоре, дядя и бабушка поспешили устроить давно задуманное бракосочетание Татьяны с французским бароном дю Плесси Греем.

Ни о каком браке с Маяковским и речи не могло быть, вся эта влюбленность, возможно, была лишь в голове, в ярком воображении Маяковского.

Вернувшись в Москву, он стал добиваться новой заграничной визы, чтобы поехать в Париж, но визу почему-то не давали. И в этот момент Лиле Брик позвонила из Парижа Эльза Триоле. Трубку поднял Маяковский. Эльза сказала, что Татьяна выходит замуж – за барона дю Плесси. Маяковский чуть не потерял сознание, настолько сильным был для него удар. Это было не только из-за любви, а, как у большинства людей, из-за предательства, из-за коварства. Ведь ему тогда ничего не сказали, ведь, как бы то ни было, его иллюзии были на чем-то основаны, они же не расставались несколько дней.

Хотя, разумеется, Лиля Брик была единственной женщиной его жизни. Все, что написано, он посвятил ей – не может такое быть случайностью. И в завещании умолял: «Люби меня, Лиля».

В завещании он просил правительство «устроить сносную жизнь» его семье: «Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры…» Это понятно. Но далее Маяковский добавляет: «…и Вероника Витольдовна Полонская». С актрисой Малого театра Вероникой Полонской у него был бурный роман накануне самоубийства.

Меня лично с Лилей Юрьевной связывало очень немногое. Наша жизнь с Андреем протекала вне ее круга, у нас были другие компании и друзья. Тем неожиданней, неправдоподобней был для меня этот последний разговор с нею, ее внезапная откровенность, которая так страшно подтвердилась.

Когда ее не стало, до меня дошли и некоторые ее упоминания обо мне.

Так, после огласки наших отношений с Вознесенским Лиля пишет сестре в Париж: «Андрей женился на своей Озе, Зое Богуславской. Он сияет… Дай ему бог».

Внутренне она долго не признавала выбор поэта, но светскость и воспитание не позволяли ей показывать вида, когда мы стали приходить к ней вдвоем. Лишь спустя много месяцев что-то сдвинулось, и маятник качнулся в противоположную сторону. И все же я была удивлена безмерно, когда получила из Парижа открытку от Лили. Особенно если осознавать трагичность момента, в который она была написана.

А случилось вот что.

После многих лет запрета на выезд из страны Бриков наконец выпускают в Париж. Лиле дают возможность попрощаться с младшей сестрой – поехать на похороны Эльзы Триоле. До этого ее не пускали за границу к сестре, несмотря на влияние коммуниста Луи Арагона, его связи с руководством нашей компартии. Власть ее ненавидела.

Мы ее провожали, и некоторые думали: вернется или не вернется?

Она вернулась сюда, потому что все здесь любила. Эту землю, свою дачу, наконец. Она ощущала себя составной частью громадного материка нашей культуры, она знала, что необходима здесь, в том числе нам, близким ей людям.

Траурные события закончились, Франция продолжает скорбеть по ушедшей Эльзе Триоле, выражая соболезнования ее мужу, великому поэту Луи Арагону. Лиля Брик и Василий Катанян живут на «Мельнице» – знаменитой загородной обители Эльзы и Арагона. Очевидно, пытаясь забыться, Лиля листает советские журналы, которые выписывала ее сестра. И натыкается на мою повесть «Семьсот новыми», опубликованную в «Юности», июль – август 1970 года. И посылает мне открытку: «Мы-то все говорили: „Андрюша, Андрюша…“, а оказывается, вот оно как. Зоя, вы очень талантливы, вы стоите рядом с ним. Повесть – редкая удача. Я не смогла прочитать последние две страницы, боялась, что повесть кончается плохо, а сейчас мне это не под силу».

Ничего более, но именно из-за этой открытки начались мои неприятности и выяснения с КГБ. Меня долго тягали по инстанциям, пытаясь выяснить, какая у меня связь с этой «политически чуждой стране женщиной, загубившей Маяковского».

Прошло девять лет, Лили не стало. С Василием Абгаровичем в те годы мы встречались мало, дом опустел, в прошлое ушли замечательные бриковские посиделки. Я навестила старшего Катаняна, когда он занемог и лежал на московской квартире.

Он был уже смертельно болен. Не поднимался, мало кого допускал к себе. Вася-младший сетовал, что отец ни с кем не хочет разговаривать, отказывается от еды. «Вот захотел повидаться с вами. Ни на что не жалуется (он никогда не жаловался), безропотно переносит острую боль».

Когда я вошла в их с Лилей комнату, он лежал лицом к стене. Возле него сидела нам всем хорошо знакомая немецкая переводчица Тина Бауэрмайстер. Я подсела к постели, Василий Абгарович повернулся к нам. Изможденное серое лицо, под глазами чернели провалы. Выслушав какие-то не к месту рассказанные новости, он прошептал: «Устал жить». И, прикрыв веки, снова отвернулся к стене. Еще немного посидев около него, мы с Тиной молча удалились.

Месяца два спустя Катанян—младший позвонил в Переделкино: «Умер папа, если хотите попрощаться, приходите. Гроб стоит здесь, на Кутузовском». Я немедленно собралась.

В той же их с Лилей комнате стоял открытый гроб. Пиросмани, Кандинский, Шагал, фарфоровые фигурки, безделушки, немногочисленные венки и букеты живых цветов. Лицо Василия Абгаровича было умиротворенным. Он всегда был добрым, улыбчивым, застенчивым, необыкновенно деликатным в разговорах с гостями, даже когда спорил, опровергая измышления о Маяковском, Лиле, Осипе Брике. Ко всему, что касалось Лили, он был обостренно внимателен. Они никогда не позволяли при посторонних давать волю раздражению или недовольству и – что было для всех удивительно – друг к другу обращались на «вы».

Посидев у гроба минут двадцать, я пошла на кухню.