Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

в возрасте, связь была много глубже, чем могли себе представить непосвященные. Лиля Юрьевна олицетворяла для них, уже знаменитых в Европе, связи с художественной элитой Парижа, самыми талантливыми личностями эпохи, с крупнейшими учеными, литераторами, с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, с идолами только восходящей моды, которой они поклонялись. К тому же за Бриками высвечивался Серебряный век, романтика революции, век свободы, вседозволенности. Она знала и понимала поэзию, литературу. Ее мнение было едва ли не абсолютным для поэтов-авангардистов, они – и русские, и французские – преклонялись перед ней, почитали ее. Борис Пастернак послал ей свой цикл «Сестра моя – жизнь» со словами: «В дар Лиле Юрьевне».

И поверх всего этого – имя и стихи Владимира Маяковского.

Тайна самоубийства поэта, до конца не раскрытая, будоражила общество, вызывая все новые волны интереса и к (ныне уже покойным) сестрам – Лиле и Эльзе. Одна из них стала пожизненной любовью Маяковского, сродни мании и безумству, а другая – не только известной французской писательницей, но женой и музой культового писателя-коммуниста и общественного деятеля Луи Арагона.

Но, пожалуй, более всего определило эту родственность отношений Майи и Родиона с Бриками то, что именно Лиля придумала их брак, как когда-то ее сестра Эльза стала посредницей знакомства Маяковского с Лилей, а впоследствии повлияла на роман поэта с Татьяной Яковлевой. Лиля свела Щедрина с Плисецкой в своем доме, интуитивно спрогнозировав удачу и судьбоносность такого союза, и, как во многом другом, оказалась провидицей.

Майя и Родион – пара необыкновенно яркая, редкий тандем семейный и художественный. По существу, на алтарь любви к Щедрину было брошено самое успешное для Майи как балерины десятилетие, и те же годы сформировали представление о нем как об одном из самых значительных композиторов конца XX века. Будучи виртуозным музыкантом и исполнителем собственных сочинений отчетливо современного направления, Щедрин в 70–80-е пишет балеты, специально ориентированные на исполнение Плисецкой.

Не будь рядом с ним блистательной танцовщицы, быть может, не были бы сочинены балетные спектакли «Анна Каренина», «Чайка», «Дама с собачкой» и, конечно же, «Кармен-сюита» (по мотивам Бизе), ставшая вершиной позднего периода творчества прославленной балерины. До сих пор партия Кармен в исполнении Майи не превзойдена ни одной танцовщицей мира. Лишь однажды, кажется, на 75-летии Майи в Большом театре, мы увидели замечательную молодую «Кармен», поставленную польской труппой. Но если Кармен у Майи – это выраженная в совершенной пластике, дикая, не поддающаяся контролю одержимость любовью, свободой, готовностью умереть за нее, то в польской исполнительнице воплотились лидер нового поколения, дитя улицы, фабричная оторва.

Лиле Юрьевне не доведется увидеть то время, быть может самое трагичное в карьере Плисецкой, когда ее вынудят уйти из Большого театра. Когда и Щедрин уже не сможет с прежним размахом осуществлять свои балетные замыслы на этой мировой сцене. Она не станет свидетелем их разрыва с Большим театром, невостребованности, которая повлечет скорый отъезд за рубеж.

Теперь, когда расстановка акцентов в их судьбе стала иной, композитор Щедрин обретает большую личную и творческую свободу. Он сочиняет разнообразную симфоническую музыку, неизменно имея успех, достойное вознаграждение, он вписывается в сообщество мировых величин. Финансовая стабильность, интерес к его сочинениям, регулярность премьер в странах Европы, в Америке, Японии – чего может пожелать художник в расцвете сил?

Немного иначе складывалась судьба Майи. Да, ее имя становится прижизненной легендой (для нее сочиняют величайшие хореографы: Бежар, Алонсо, Ратманский, Таранда), но теперь она, конечно же, зависит и от труппы чужого театра, от замыслов, возможностей и энтузиазма приглашающего ее хореографа. Ее существование, даже в Мадридском театре, балетом которого она какое-то время то ли руководила, то ли вела мастер-класс, новые партии, которые она танцевала в Париже, Нью-Йорке (в меньшей степени в Германии), были лишь эпизодами в развитии нового балетного века, который формировался уже помимо нее. Она же была и осталась мифом, балетным чудом XX века. Танцевальные миниатюры Плисецкой 90-х, среди них уникальное «Болеро» Равеля, «Танец розы», «Аве Майя», продолжали восхищать публику божественной грацией движений, нынче уже навечно закрепленных в сотнях теле- и кинопрограмм, статей и книг, посвященных ей.

Время, прошедшее после отъезда, словно в мраморе запечатлело это явление совершенного танца. И подтверждение тому – фотоальбом «Аве Майя», представление которого состоялось в 2004 году в театре «Новая опера» к ее дню рождения. Когда после первых звуков «Кармен-сюиты» она вышла на сцену, воспроизвела движения Кармен взмахом рук, поворотом головы, а затем как бы рванулась в смертельном порыве к своему божеству, зал встал, разразившись шквальной овацией.

А жизнь Лили Брик и Василия Абгаровича Катаняна после разрыва словно постепенно убывала. Посли смерти сестры Эльзы (Париж, июнь 1970 г.), близость с которой даже на расстоянии прослеживается по книге «Лиля Брик – Эльза Триоле…», изданной сравнительно недавно, у Бриков, пожалуй, не было большей потери, чем Майя и Родион.

В конце июля 1978 года мы с Андреем, как обычно в те годы, собрались отдыхать в Пицунде, в Грузии. Перед отъездом, в какой-то особенно солнечный, сверкающий день, зашли к Лиле. Их переделкинский флигель на даче Всеволода Иванова был на той же улице, что и арендованный дом, в котором мы обитаем по сегодня. Нас разделяет лишь бывшая дача Пастернака, ныне музей его имени. Директор музея, живущая большую часть лета с дочерью Леной и ее семьей в домике рядом, Наталья Анисимовна Пастернак – вдова Леонида, младшего сына Бориса Леонидовича.

Лиля лежала в кресле, укрытая пледом, ослабевшая, прозрачная – перелом шейки бедра. Встретивший нас Василий Абгарович сразу же повел Андрея наверх, чтобы показать новые фигурки, присланные гениальным режиссером и узником Сергеем Параджановым. Даже из тюрьмы Параджанову удавалось регулярно передавать Лиле причудливо-изысканные миниатюрки из соломки и цветных тряпок. Ей одной (кроме семьи) он постоянно писал. Их притягивал друг к другу магнетизм острого интереса и взаимопонимания. Напомню малоизвестное: именно хлопоты Лили через посредничество Арагона (который обратился к Брежневу) помогли досрочно освободить из заключения непокорного художника, о чем многие посвященные предпочитают забыть или сознательно умолчать. В тот наш приход Василий Абгарович передал нам соломенного мельника, предназначенного Андрею.

– Хорошо, что вы зашли, – сказала Лиля, как только мужчины ушли наверх, и протянула руки, чтобы обнять. Руки, исхудавшие до невозможности. – Очень, очень кстати. А то, кто знает, может, больше не увидимся.

Она оглянулась. Я присела рядом.

– Еще чего? – весело возразила я. – Всего-то две недели. Пролетят, не заметим.

Она показала на ноги, демонстрируя свою полную беспомощность.

– Так скучно, когда ничего не можешь.

– Шейка бедра ваша уже срастается, скоро начнете гулять и быстро пойдете на поправку, – возразила я не очень уверенно. – Хватит с вас болезней. Посмотрите, все цветет, так тепло. Больше уже ничего не случится.

– Случится, – посмотрела она на меня как-то странно. – Случится…