Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

были вместе в Америке, Андрей уже был болен, но еще передвигался, и ощущалась болезнь лишь в каком-то небольшом ограничении его движений, в усталости, которая наступала раньше, чем бывало, и некотором приеме лекарств. После двух дней обязательных встреч Андрей сказал: «Поехали на место башен». Мы с ним пробыли, наверное, около часа, обошли все маленькие монументы, памятники в память погибших во время теракта. Мы видели временные надписи о том, что здесь случилось. К этому времени еще не знали, оставить это как мемориал случившегося для истории, человечества и для близких либо строить на этом месте новые башни. Вот сейчас уже мы результат знаем, знаем, что там выстроено, но мне хочется рассказать о том пожаре, который был у нас в головах, когда шла информация в Москве и все телеэкраны показывали летящие самолеты и медленно сползавшие в огне здания, крики людей, крупные съемки внутри башни.

Эта трагедия запечатлена в сотнях документов кино и теле, в десятках свидетельств погибающих людей и самой катастрофы. Когда мы приехали в Америку, то Андрей хотел подтвердить свои впечатления от виденного по телевидению, хотел постоять у этих обрубков и осколков, помянуть этот символ капитализма, благополучия и процветания Америки – ему это было важно. Он Америку любил, был связан с нею, об этом говорят его стихи: «Почему два великих народа…» Это полностью подтверждает тогдашнее его состояние. Он бе́ды, гибель, разрыв связей, препятствия этим связям воспринимал как личную трагедию.

В книге Вирабова так много достоверного, трогательно найденного, даже есть какие-то, особенно до моего соединения с Андреем, факты и эпизоды, о которых я не знала. Но есть и желание закрыть глаза на то, что он другой, не тот, кого ты любишь. Как у меня сразу же хватило мужества сказать о моей тотальной обязательности и о его тотальной необязательности. Не только сказать это, но и оправдать, дать понять тем, кто его не знал, что составляющая дикой одержимости, сосредоточенности и всепоглощенности на главном, на том источнике лавы, которая стремится вырваться, это и есть главное в какие-то моменты жизни поэта такой сверходаренности. Так что остальное он может просто не видеть, не пропускать через себя, чтобы не впустить какие-то другие впечатления и чувства рядом с теми, которым он подчинен, когда ему пишется. «Стихи не пишутся – случаются, как чувства или же закат. Душа – слепая соучастница. Не написал – случилось так».

Обычный перекос в желании наделить Андрея теми переживаниями, анализами и осмыслениями, которыми полон автор книги, но которые абсолютно не соединяются с кругом мыслей, переживаний Андрея. Это не всюду, но когда вот понимаемый по-своему патриотизм автора книги соединяется с истинной Андрюшиной приверженностью стране и, главное, языку, воспроизведение которого, обогащение которого он не мыслил вне русскоговорящих людей всех слоев: едет ли он в электричке или присутствует на приеме в посольстве либо разговаривает с каким-то чиновником высокой власти. Знаменитое его, когда его спросил какой-то интервьюер: «Что бы вы сделали, если бы вас, как Солженицына, выдворяли из страны?» – Андрей, как известно, ответил, ответил всегда не без… не то чтобы позерства, а у него всегда высказывание было связано и ассоциацией с тем, какое это может произвести впечатление, если речь не шла о сочинительстве, а именно об интервью, что он понимал, что это пиар, что это будет растиражировано, в отличие от стихотворения, с которым он живет дома, потом это попадает интимно, не сразу к читателю, по дороге пройдя знакомство с редактором, журналом и т. д. Первая реакция у него было эпатажная: «Что бы вы сделали?» – «Застрелился на границе». Ответ, не соответствующий возможностям и действительности. Но ему надо было дать понять окружающим, что для него выдворение из страны, разделение со своим читателем и кругом людей, которых он любит здесь, было равнозначно смерти, дальнейшая жизнь для него была бы уже не важна. «Я застрелился бы на границе», то есть граница – это тот водораздел его души, его творческого стимула, который наполнял его, который рожден был его матерью и отцом. Во всяком случае, он, может быть, больше всех других современных поэтов написавший о Париже и Америке и о многих других точках, в которых оказывался, на самом деле внутренне понимал, что его душа должна жить только в России, в ее языке и в тех, кого он здесь любит.

Часть четвертая

Долгая жизнь

Глава 1

Невозможная легкость бытия

17 июля 2011 года

В какой-то праздник мы летели домой, возвращались с отдыха, – скорее всего, это была Греция, – возвращались счастливые, подзагоревшие; накопив любви и счастья, которые нам дали две недели полной совместности моря, погоды, неба, ветра и необыкновенной ласковости этого воздуха, цветника и роскоши оборудования дорогого отеля. Вдруг в самолете началась болтанка, объявили турбулентность высшей степени, мы все туго застегнули ремни. А я, будучи храбрым человеком, очень боюсь стихийных явлений. Не люблю долгого предощущения – или падаешь, или останавливаешься. И я обнимаю Андрюшку, сидящего на соседнем сиденье со мной, и говорю: «Господи, ну как я ненавижу!» А он говорит: «Ну что же ты, какая ерунда! Вот мы упадем – но мы же вместе». Вырвавшаяся у него эта фраза так меня растрогала, что я чуть не заплакала. Раз вместе – значит, не страшно. Такая у него была глубокая человеческая ко мне привязанность.

Андрей не хотел детей, не проявлял к ним никакого интереса, возможно, из неосознанного чувства соперничества. Возможно, потому, что сам себя ощущал ребенком.

Когда я в первый раз увидела его, у меня возникло ощущение необыкновенной легкости. Вот он вбегает, в руках какой-то мелкий подарочек, чаще всего сделанный его руками, – какая-то фигурка, какой-то найденный на дороге и разрисованный им камень, цветы, букет, в который воткнуты стихи. Источник его необыкновенности – способность восхищаться. Восхищаться – и писать стихи. Почти вся лирика Вознесенского – это чувство восхищения.

Когда уже мы сблизились, он мне первой читал только что рожденные, написанные стихи. Влетал ко мне в комнату, глаза сияют. Всегда спрашивал: «Понравилось?» И обязательно: «Скажи, что не понравилось».

Иногда мне казалось, что это история нас свела. Она разбросала на нашем пути россыпь его сверкающих поэтических озарений. А Андрей как будто и не замечал, шел дальше, у него в стихах все: пафос, гнев, сарказм, ирония, даже хулиганство. Но главное, определяющее – восхищенность, восхищение.

Включая восхищение женщиной, женской красотой, какой-то совершенно непонятной и загадочной для него сущностью женского существа. У него, например, есть