Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

все возрастающей литературной славой. И сам слог, и переживания, через которые проходит герой, казались столь близкими, что читатель чувствовал себя чуть ли не сопричастным происходящему. Повесть «В окопах Сталинграда» (впоследствии вышедшая миллионными тиражами, переведенная на 36 языков) имела оглушительный резонанс. Знакомство с автором казалось невероятным счастьем.

Я читала «В окопах Сталинграда» несколько раз, в разном возрасте в своей жизни. Прочитала недавно и заметила то, что не видела раньше. В юности я считала, что эта книга сродни «Одному дню Ивана Денисовича» – про трагедию маленького человека, про окопную правду. Сейчас я вижу гораздо больше смысла, даже не между строк, а прямым текстом – ни одна война, никакое освобождение самого большого города не стоят человеческой жизни. Убийство не может быть оправдано ничем. Так мне показалось.

Познакомившись и узнав Некрасова, я была поражена несоответствием моих представлений о человеке, прошедшем тяжелейшие испытания войны, чудом вышедшем из пекла Сталинградской битвы живым, – и этим обворожительным, легким собеседником, который столь непринужденно, легко шутил, разыгрывал, пародировал знакомых. Правда, потом я убедилась, что почти все наши ребята, всерьез хлебнувшие войны, как и нынешние ветераны, не любят рассказывать и вспоминать истории побед, героизма или беспросветности, страданий, нечеловеческих мук, что их рассказы посвящены чему угодно, только не атмосфере убийства, когда если ты не убьешь – тебя убьют. Я убедилась, что все, кто вернулся с войны, в том числе и с новых войн, афганской и чеченской, – все они меченые, в них до конца жизни живет память о войне. Они проявляют редкую терпимость к бытовым условиям, к несчастьям, даже к перемене в чувствах и обычным страданиям…

Его обожала Галя Евтушенко, жена, вторая жена Евтушенко, самая яркая, которой он, когда ее не стало недавно, написал поминальную «Галя, прости меня» и такие строчки, что «всем лучшим, что я в жизни написал, как поэт, я обязан Гале Евтушенко». Но это, конечно, был красивый жест, что ли, который он сделал по отношению к женщине, перед которой был виноват или не виноват, это судить сложно, но которой он был обязан всей своей правозащитной моралью; тем, что с Сахаровым был знаком, с Солженицыным, ну и так далее. Это все Галя по девичьей фамилии Сокол. У нее были расстреляны родители, поэтому в ее башке, конечно, вертелась другая совершенно история жизни, отношения к людям. Она ребенком переживала ужас ликвидации своих родителей, этот след не стирался в жизни ни одного человека никогда. Даже у Любимова Юрия Петровича, у которого были изъяты родители, как кулаки во время раскулачивания, поскольку у них было крепкое хозяйство, это осталось до конца его жизни и влияло на него. Это неизгладимо, как у Аксенова Магадан.

Годы спустя мы встретились с Виктором Некрасовым уже в Ялте, куда он жарким июнем 1966 года приехал из Киева в Дом творчества писателей. Приехал с матерью, Зинаидой Николаевной, уже плохо передвигавшейся, сухонькой старушкой, на которую он смотрел с обожанием. Мы встречали их на пляже в благословенном море, в крымской бухте. Виктор Платонович и его мать сразу становились объектом всеобщего внимания. Подобных отношений я не встречала в жизни, разве что у Василия Аксенова и его мамы Евгении Соломоновны Гинзбург.

Приходя на пляж с матерью Зинаидой Николаевной, Некрасов бережно снимал с нее верхнюю одежду, переодевал в купальный костюм и, что-то ласковое бормоча в усы, на руках нес в море. Это происходило ежедневно, иногда и по несколько раз. Весь пляж смотрел на них. Зинаида Николаевна скончалась в 1970 году, и, быть может, ее уход стал самой неизгладимой потерей в жизни Некрасова. При наших поздних встречах в Москве и Париже это был уже другой человек.

После недели в ялтинском Доме творчества Виктор возник на пороге нашего с Вознесенским номера. Обнявшись, рассмеявшись, он, как будто стесняясь, пригласил нас на свой завтрашний день рождения, попросил придумать что-нибудь развлекательное – в качестве художественного блюда вечера, чтоб «не сдохнуть от тоски». В Вике, несмотря на то что он пережил все окопные испытания войны, продолжал жить актер, выпускник театральной студии. Игровая составляющая делала этого человека беспредельного мужества и героизма царственно легким, никогда не обижавшимся на друзей и единомышленников, умевшим в самой безнадежной ситуации сохранять улыбку, остроты, шутки, никогда не перенося свое плохое настроение на других.

В тот вечер мы играючи придумали в качестве десерта розыгрыш-провокацию.

Только что вернувшийся из США Вознесенский привез мне в подарок новейший продукт технической мысли Америки – дистанционное переговорное устройство Walkie-Talkie. Он протянул мне два маленьких транзистора со словами: «Теперь не скроешься, найду в любой точке Крыма, даже если взберусь на Карадаг». Как известно, Андрей говорил, что «он пишет стихи ногами», ежедневно исчезал с утра и возвращался в полдень с охапкой тамариска либо какой-нибудь еще веткой, подобранной по дороге. До эпохи мобильных телефонов было еще очень И очень далеко, подарок казался бесценным. Женатые всего около двух лет, мы болтали по Walkie-Talkie несколько раз на дню, отпуская шуточки, проверяя наше местонахождение.

Так что розыгрыш ко дню рождения Некрасова родился мгновенно. Впоследствии случившееся в тот вечер обросло мифами, различными домыслами, версиями, в том числе и сильно отцензурированным рассказом самого Андрея, не раз опубликованным. Быть может, самоцензура была необходима.

Тихим звездным вечером я пришла в номер Некрасовых, по дороге пробуя исправность транзистора-рации. Во главе стола восседал благообразный классик советской литературы Константин Георгиевич Паустовский, рядом с женой Таней. Помню, было много крымчан, во главе с одаренным, уже почувствовавшим вкус известности прозаиком Станиславом Славичем.

Вика совмещал роли балагура, официанта и любителя выпить. Минут через десять гости начали спрашивать меня: «Где Андрей? В чем дело?» Никто ж не знал, что так было задумано! Андрей сидел чуть ли не в соседней комнате.

Ровно в девять, как мы сговорились, я воскликнула: «Как же я могла забыть? Сейчас должны передать предотъездное интервью Андрея по „Голосу Америки“». Сделала вид, что регулирую настройку, нажала на кнопку. И – началось, полились обличения из транзистора. Андрей называл имена каждого сидящего за столом, не оставив без внимания ни одного из гостей. Убеленный сединами классик Паустовский – «старомодный», «никому уже не нужный». Виктор Некрасов – «главный алкаш страны», попавший в сборище выпивох из «Нового мира» во главе с Твардовским, прозаик Станислав Славич – «верный ученик партии и приспособленец». На этом месте молодой сочинитель вскочил и со словами «Славич – это я!» рухнул на месте.

Воцарилась гробовая тишина. Все мои попытки выключить транзистор оказались безуспешными. Великая техника американского устройства не подразумевала регулировки на втором транзисторе, а только на главном, который оставался у ничего не