Три гроба - Джон Диксон Карр

Однако они собирались слишком долго. Мэнган подал голос. Гримо, разум которого все еще функционировал с перебоями, немного запаниковал и совершил оплошность. Он так далеко зашел, ему совсем не хотелось, чтобы весь план провалился из-за малоимущего мальчишки. Так что Гримо представился Петтисом и запер их. (Обратили ли вы внимание на то, что Петтис – единственный человек с таким же низким голосом, как у Гримо?) Да, это была ошибка, совершенная в горячке момента, но у него, как у футболиста, завладевшего мячом, в тот миг было только одно желание – увернуться от любых покушений на него, пусть и ненадолго.

Иллюзия была сотворена; он остался один в своей комнате. Дюмон, вероятно, забрала его пиджак, тоже запятнанный кровью; костюм свой он надел прямо на рубашку – на расстегнутую рубашку, поверх заклеенной раны. Ему оставалось запереть дверь, надеть настоящий халат, сжечь бумажный костюм и поднять зеркало вверх, в трубу…

Это, я вам скажу, и было начало конца. Дело в том, что у него снова открылось кровотечение. Ни один обычный человек не выдержал бы такого напряжения. Его убила не пуля Флея. Когда, сделав нечеловеческое усилие, он поднял зеркало в тайник, он порвал свое легкое, как прогнившую резинку. Вот тут-то Гримо все понял – когда изо рта у него хлынула кровь, как из перерезанной артерии, когда он пошатнулся, опершись на кушетку, уронил стул, крутанулся, чтобы в последней своей успешной попытке зажечь петарду. После всех злодейств, уверток и планов мир перед ним не вращался, а скорее медленно угасал. Он попытался закричать, но не смог, потому что кровь заполняла его горло. В тот самый момент Чарльз Гримо внезапно осознал: на мелкие кусочки разбилось другое зеркало – разрушилась иллюзия, в которую он так долго и упрямо верил…

– Ну?..

– Он осознал, что смертен и умирает, – ответил доктор Фелл. – И хотя такое не могло ему присниться и в самом странном сне, он был этому рад.

Свинцово-серый свет начал темнеть, снова предвещая снег. Голос доктора Фелла гулко раздавался в полупустой холодной комнате. Потом они заметили, что дверь открывается. В дверном проеме стояла женщина с потерянным лицом. Несмотря на то что на ней было черное платье, а на лице застыла обреченность, плечи ее по-прежнему были укутаны красно-желтой шалью – символом любви к покойному.

– Понимаете, он нам признался, – сказал доктор Фелл все тем же низким монотонным голосом. – Он пытался рассказать нам правду о том, как убил Флея, и о том, как Флей убил его. Только мы решили неправильно истолковать его слова, и сам я не сумел вникнуть в его признание, пока часы не подсказали мне, что` на самом деле произошло на Калиостро-стрит. О друзья мои, разве вы до сих пор не поняли? Вспомните еще раз его последние слова, которые он произнес прямо перед смертью:

«Это дело рук моего брата. Никогда не думал, что он будет стрелять. Бог знает как он выбрался из комнаты…»

– Вы хотите сказать, что он имел в виду комнату Флея на Калиостро-стрит, в которой он оставил его умирать? – уточнил Хэдли.

– Да. И тот ужасный шок, который он испытал, открыв дверь и увидев в ярком свете фонаря своего вооруженного брата. Смотрите:

«Вот он был комнате, и вот – он уже снаружи… Хочу рассказать вам о том, что это за человек, мой брат, чтобы вы не думали, будто я брежу…»

Разумеется, он не догадывался, что кто-то еще знает о Флее. А теперь, в свете последних открывшихся вам сведений, еще раз подумайте над запутанными, неразборчивыми словами, которыми он, почти захлебываясь, пытался нам объяснить, как складывается этот пазл.

Сначала он хотел рассказать нам о братьях Хорват и соляной шахте. Но тут же перескочил на убийство Флея и на то, что Флей сделал с ним. «Не суицид». Когда он увидел Флея на улице, он окончательно понял, что затея с мнимым самоубийством провалилась. «Он не мог использовать веревку». После такого поворота Флей не мог теоретически использовать веревку, и Гримо избавился от нее как от бесполезного предмета. «Крыша». Гримо имел в виду не эту крышу, а ту, по которой он покинул комнату Флея. «Снег». Снег прекратился и нарушил его планы. «Слишком много света». Вот где вся соль его признания, Хэдли! Когда он выглянул на улицу, пространство перед ним было слишком ярко освещено фонарем, Флей узнал его и выстрелил. «Был пистолет», – разумеется, в тот момент им уже завладел Флей. «Чучело» – тут он пытался соединить фокус с переодеванием и ассоциации с Гаем Фоксом. И наконец, «не вините бедного»… Нет, не Дрэймана, он имел в виду вовсе не Дрэймана. Я думаю, это было последнее извинение за одну единственную вещь, заставившую его испытать стыд; за то, что он подставил человека, которого в здравом уме никогда не стал бы упоминать. Он пытался сказать: «Не вините бедного Петтиса; я совсем не хотел его в это впутывать».

Долгое время никто не решался заговорить.

– Да, – наконец бесцветным голосом согласился Хэдли. – Да. Осталось только одно белое пятно. Зачем он располосовал эту картину и куда делся нож?

– Как мне кажется, рассечение картины было последним штрихом, для того чтобы придать иллюзии дополнительную выразительность. Что касается ножа, скажу честно – не знаю. Нож, вероятно, был приготовлен заранее – может, чтобы сложилось впечатление, что у убийцы было два орудия, а потом Гримо спрятал его в трубу вместе с зеркалом. Однако сейчас в изгибе трубы его нет. Предполагаю, Дрэйман нашел его вчера и забрал…

– Это единственное предположение, – раздался вдруг голос, – в котором вы ошибаетесь.

Эрнестина Дюмон все так же стояла в дверном проеме, ее руки были сложены на груди под шалью. И она улыбалась.

– Я слышала весь ваш рассказ, – продолжила она. – Может, вы действительно сумели бы отправить меня на виселицу, может – нет. Но это не важно. После стольких лет жизни я знаю, что без Шарля здесь задерживаться смысла нет… Это я забрала нож, мой друг. У меня для него было еще одно дело.

Она все еще улыбалась, и в ее глазах блеснула гордость. Рэмпол наконец заметил, что` она прятала под шалью. Он увидел, как она покачнулась, но слишком поздно, чтобы поймать ее, когда она упала. Доктор Фелл с трудом поднялся с кресла и уставился на женщину с таким же бледным лицом, каким было его собственное.

– Я совершил еще одно преступление, Хэдли, – сказал он. – Я снова