Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

малыми детками-братьями немцы вырезали, дом сожгли, меня, как щенка ненужного, с пинками выгнали, когда ещё Пилены брали. Пошёл скитаться в чужих людях, со старыми певцами, им на лире подыгрывать, звать всякое литовское сердце бить недругов, немцев треклятых.

— И далеко ты был? — любопытствовал король.

— И в Москве был, и в Киеве, и в немецкой земле в Мариенбурге был, и вдоль-поперёк каждый год хожу по Жмуди моей родимой, что теперь в крыжацких руках изнывает. Ох, жутко, государь, и говорить, что там теперь делается! — воскликнул он. — Жизнь литовская считается хуже пса паршивого, участь наших девушек-полонянок хуже чем на орде в плену. Знаю я там один замок, сидит в нём красавица княгиня литовская, родственница твоя, великий государь, Скирмунда Вингаловна. Участь её хуже последней полонянки.

— Как, дочь князя Вингалы, твоего брата в плену? — сказал Ягайло Витовту. — Что же ты давно не сказал про это?

— Я не знал, что она жива. Слух прошёл, что она умерла. Мне сам брат говорил об этом месяц назад.

— А я государь, только две недели как из этого треклятого немецкого замка. Жива она, красавица, ласточка наша, да держат-то её в высокой башне, в тесном плену.

— И ты не ошибаешься, старик? Тут не может быть подлога? Комтур граф Брауншвейг, которому брат Вингала предлагал в обмен за дочь шесть пленных рыцарей, отвечал, что согласился бы и на меньший обмен, но что княжна волею Божьею умерла, больше даже, боярин Вруба видел её сам, своими глазами на одре болезни!

— Жива она, государь, жива! — снова падая на колени, со слезами проговорил старик. — Вот и доказательство. Он порылся в небольшом мешёчке, висевшем на его груди, и добыл оттуда маленькую деревянную щепочку, завёрнутую в чистую тряпочку. На ней, довольно четко, но тёмно-красными чернилами было написано по-литовски несколько слов. Витовт с любопытством оглядел эту оригинальную записку и передал её Ягайло. Тот повертел её перед глазами и возвратил Витовту.

— Словно кровью писана. Прочти, дорогой брат, — сказал он. — Я плохо разбираю.

— Тут только три слова, — проговорил Витовт.

— Но какие же, какие! — настаивал король.

— Спасите, погибаю! Скирмунда!

— Бедная! — воскликнул король, — но постой, старик, как эта записка попала в твои руки?

— Шёл я, государь, мимо этого самого треклятого замка крыжацкого — Тейнгаузеном прозывается, а слух о смерти нашей раскрасавицы по всей Литве идёт. Ну, думаю, зайду я в замок, крыжаки нас, слепых певцов, в замок пущают, наши песни слушают, только ни словечка не понимают да на лютнях своих хотят подыграть. Вот, думаю я, взойду-ка я в замок, хоть могилке княжеской поклонюсь, очень уж я любил княжну, в терему у неё не однажды певал. Ну, идём мы, я с поводырем, а поводырь-то у меня мальчонок хоть маленький, а куда шустрый, он за меня всё видит и мне говорит. Вот пришли мы в замок, а нас не пустили — проваливай, говорят, старик, пока жив. Ну, пошёл я с ним, с поводырем-то назад, да и говорю ему, возьми, мол, на память о башне той тюремной хоть камешек али черепочек. А он мне и говорит:

— Дедушка, в оконце сквозь стеколицу что-то белеется, словно будто жив человек. Дедушка, говорит, стекольцо одно поднялось, щепочка наземь летит. Не поднять ли? Говорю ему, беги скорей. Он подбежал к башне, а сам словно камушки выбирает, схватил щепочку — и ко мне. Говорит, дедушка, мне боязно, на щепочке-то словно кровью что написано! Тут я и понял всё! Зашёл я к одному верному человеку, он писанье-то мне и прочел. Жива она, великие государи, жива она, наша лебедь белая, наша ласточка ласковая. Спасите её, ради света глаз ваших, не отдайте её злым врагам на поругание.

Старик валялся на коленях у ног изумленных слушателей. Бесхитростный рассказ его поразил обоих. Первый собрался с мыслями Витовт.

— Слушай меня, вещий старик: ни слова об этой записке князю Вингале. Я его знаю: вспыхнет, как береста, ещё хуже напортит дело. Ступай ты лучше в Смоленск, разыщи там князя Давида, вот того самого, что в Эйраголе в заложниках жил. Шепни ему — княжна, мол, жива!

— Государь, великий государь, — воскликнул изумлённый старик, — ведь княжна Скирмунда — вайделотка!

— Исполняй, что я говорю! — сказал сурово Витовт, — и никому больше ни слова!

Старик молча поклонился. Он знал, что с Витовтом спорить нельзя и что у него часто порыв ярости сменяет самое сердечное благодушие.

— На сегодня довольно, не правда ли? — спросил он, обращаясь к Ягайле, который сидел насупившись.

— Даже слишком! — ответил он своим грубым голосом, — то, чего я сегодня наслышался, не забыть вовек.

— Спасибо тебе, старик, большое спасибо, — сказал Ягайло. — Вот тебе с руки моей кольцо-клейнод, носи его на здоровье, а помрёшь — передай другому лирнику, пусть из рода в род идёт сказ о том, что я и на краковском престоле остался таким же, как и был, литвином!

Витовт, со своей стороны, тоже одарил старца и сам вывел его за дверь. Братья остались теперь одни.

Король Владислав II (Ягайло)

— Ну, что скажешь теперь, дорогой мудрый друг, быть войне с треклятыми немцами или нет? — спросил Витовт, протягивая руки Ягайле.

— Прости меня, что я поколебался при виде пролитой крови. Я верю, что кровью полита вся моя несчастная родина. А уж если литься литовской крови, так уж пусть она льётся на боевом поле. Вот тебя моя рука, клянусь не положить меча в ножны, пока не обломаю рогов крыжакам, как тому дикому туру! За твоих детей, за всю кровь литовскую!

Витовт крепко пожал протянутые руки.

Глава XXVII. Вестник войны

Долго ещё говорили о предстоящем походе братья-государи, как вдруг шум у крыльца заставил Витовта узнать, в чём дело.

Он увидал в соседней комнате, наполненной стражей и