Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

— Мир праху их! — сказал наконец король, и в голосе его слышались слёзы.

— Олесницкий! — обратился он к молодому человеку высокого роста, всюду безотлучно за ним следовавшему. — Запиши их имена в мой синодик. Сделать вклад в три храма о вечном поминовении их душ. Господи, прости мои грехи! — закончил он свою фразу и, сняв шапку, трижды перекрестился и пошёл обратно к королевскому костру.

Витовт нагнулся к уху начальника охотников.

— Распорядись перевести раненых в замковую больницу в Брест! — шепнул он, чтобы не слыхал Ягайло. — Семьям убитых жалованья вдвое против того, что получали мужья!

Начальник охоты низко, до земли поклонился щедрому владыке и отправился исполнять приказание.

Витовт поспешил вслед за королём. Тот шёл, глядя мрачно в землю и не обращая ни на кого внимания.

— Охота, война, убитые, раненые, умирающие. Кровь, стоны, плачь, ужасно! — говорил он сам с собой и нервная дрожь пробегала по его телу. — Нет, не могу. Это слишком ужасно!

Завидев подошедшего Витовта, он смолк и молчал упорно всю дорогу до небольшого охотничьего хутора, в котором назначен был ночлег. Шибко бежали бойкие кони, охотники и вершники скакали кругом, освещая путь факелами, но он сидел мрачный и угрюмый, погружённый в мучительно-болезненную думу. Уже почти у самого ночлега он вдруг обратился к Витовту, сидевшему рядом.

— А может быть, они образумятся? Может быть, они уважат наши справедливые требования? Может быть, они поймут свои вины и согласятся на мир, что тогда?

Витовт понял, в каком душевном разладе находится его царственный гость. Он понял, что этот вопрос относится к дерзким рыцарям, война с которыми была решена бесповоротно всего десять дней тому назад. Он понял, что в Ягайле борются теперь два чувства: литвина, желающего отомстить позор своей родины, и христианского короля, боящегося пролития крови, — и решил молчать.

Он знал, что каждое новое возражение ещё больше усилит этот внутренний разлад, у него уже мелькнула другая мысль, созрел другой план, как подействовать на пылкое воображение своего двоюродного брата. На дороге сегодня утром, отправляясь на охоту, он узнал в толпе, окружавшей охотничий домик, славного лирника слепца Молгаса, певшего, если помнит читатель, перед гостями в Эйрагольском замке князя Вингалы.

Глава XXVI. Сила песни

Мрачен и задумчив сидел Ягайло в просторной, просто убранной комнате охотничьего дома. Большой огонь горел в широком камине, бросая багровые отблески на все предметы. Погружённый в свои мрачные думы, король не заметил, как вошёл Витовт и поместился возле своего гостя.

— Спать рано, трапеза кончена, чем бы мне занять тебя, дорогой брат? Чем разогнать грусть-тоску? — начал Витовт. Ягайло не отвечал, он чуть вздрогнул при первых словах своего брата и вновь погрузился в тяжёлые думы.

— Ты, я помню, в годы юности любил слушать вещих певцов, любил слушать песни о старине родной Литвы. Ужель Краков и ленкиши изменили тебя, ужели звук родной литовской песни больше тебе не мил?

— Зачем ты говоришь мне это? — чуть ли не с досадой проговорил король, — я был и остался литвином, не Кракову переделать тура литовского! Люблю я песни моей родины, люблю её вещих певцов, но где же они, где?

— Я заметил между придворными старика Молгаса, он тебя помнит ещё ребенком. Помнишь, как бывало, в Трокском замке мы заслушивались его песнями о Миндовге, о Маргере Пиленском, о славном деде нашем, великом Гедимине?

— Помню, конечно. Ты говоришь, он здесь? Зови его, пусть он своёй песней рассеет мою тоску-печаль, зови, зови его!

Витовт хлопнул трижды в ладоши. Вошёл начальник стражи и, получив повеление ввести слепого лирника, тотчас возвратился, ведя под руку старого поэта-певца. Самодельная лира была у него в руках. Открытые глубокие глаза были безжизненны, он держался за рукав начальник стражи.

— Поставь ему скамью, пусть садится и утешает нас своей песнью, — сказал Витовт.

Начальник стражи поспешил исполнить приказание.

— Узнаю голос моего великого государя, — падая на колени и ударив челом, с чувством сказал Молгас, — да хранят тебя наши великие боги!

— А меня ты узнаешь? — спросил своим резким и грубым голосом Ягайло.

— Прости, государь, признать не могу, а если бы сам не целовал руки в гробу у покойного светлейшего князя и господина Ольгерда Гедиминовича, так подумал бы, что он восстал из гроба.

— Я сын Ольгерда Гедиминовича, ты не ошибся, старик.

— Как, это ты, великий король ленкишей, сам Ягайло Ольгердович!? Какое счастье достаётся на мою долю! Дозволь челом коснуться края кафтана твоего, государь, — он опять встал на колена.

— Не вижу где ты, сын и внук великих князей литовских. Я отдал бы последние дни жизни моей, чтобы видеть вас обоих здесь вместе, на родной литовской земле. Слышал я, великий государь, что прежняя братская дружба соединила тебя, государь, с нашим премудрым отцом, князем великим, слух тот радостный по всей литовской земле идёт, ведь вдвоём-то, как гадюку злую, задавите вы крыжацкое царство, что, словно змей-горыныч, душит землю литовскую, кровью обливает, мёртвыми головами сеет!

Старик пополз на коленях в сторону Ягайлы и дрожащими руками чуть не коснулся ноги его. Слёзы катились из безжизненных глаз старика. Ягайло вдруг поднялся с места, он милостиво поднял старика и посадил его на скамью. Старик прильнул своими бледными губами к его руке и чуть не выронил лиру. Струны издали тихий дребезжащий звук.

Витовт с изумлением и надеждою смотрел на эту сцену. В сердце Ягайлы опять начинал пробуждаться литвин. Витовт сделал знак рукою, начальник стражи вышел, они остались втроём.

— Видишь, старче, струны сами заиграли, — уже гораздо веселее проговорил король, — великое дело — старина. Спой же ты мне наших старых, родных, литовских песен. Болит моё сердце по Литве.

— Что петь-то повелишь, государь, старые песни, пожалуй, все знаешь, а новые не радостны очень!

— Пой, что знаешь. Пой, что хочешь. Только пой мне про мою родину.