Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, видя искренние улыбки, которыми обменивались они с Бараком, присутствуя при их веселых разговорах или застав их спящими в обнимку после совместных возлияний, я стыдился своего недоверия, подозревал, что оно обильно приправлено ревностью, и клялся себе, что стану поприветливее к Дереку. Увы, едва занимался день, моя холодность тотчас возвращалась.
Луна, огромная, янтарная, касалась верхушек деревьев. На поиски добычи вылетали совы; в темноте их можно было различить по хлопанью крыльев и крикам; первый звук – протяжный, второй – дрожащий, прерывающийся. Зачем они ухают? Чтобы поприветствовать меня? Чтобы обозначить свою территорию? Чтобы сигнализировать о нашем вторжении?
Возле скалы Барак остановился и хлопнул себя по лбу:
– Дичь забыли!
– Барак, не начинай!
– Я никогда не заявляюсь к Охотницам без подарка!
– Нам от Охотниц ничего не надо! Так что нынче вечером никакого обмена.
– Разумеется, мне – нет! И тебе тоже. А Дереку?
Тот смотрел на нас, не понимая ни единого слова. Барак решил объяснить ему, куда мы направляемся, рассказать об обычаях Пещеры и очень своеобразном гостеприимстве Охотниц. И в завершение добавил:
– Будь уверен, они непременно окажут его тебе, и ты проведешь потрясающую ночь.
– Вот как?
– Ты заслуживаешь женщины, мой мальчик! – проклекотал Барак.
– Лучше бы нет…
Дерек снова произнес свое загадочное заклинание, чем пригвоздил Барака к месту.
– Как? Ты не желаешь наслаждения? Не хочешь удовлетворить естественную потребность? Немного потрудиться, малыш!
Глядя куда-то в сторону, Дерек вяло повторил:
– Лучше бы нет…
Никакой ответ не мог бы так разочаровать Барака; он буквально онемел. Воспользовавшись заминкой, я отвел его в сторонку, чтобы объясниться: я против того, чтобы Дерек проник в Пещеру и узнал мои секреты – существование Титы, ребенок, которого она носит. Можно ли быть уверенным, что он сохранит их, когда повстречается с Нурой? Барак машинально кивнул, а затем согласился.
– Дальше иди один. Мы с Дереком поваляемся здесь. Я разожгу костер, приготовлю еду. Я как раз прихватил зайца… И вина – полный бурдюк. Во всяком случае, если я не увижу Малатантру, мне не придется бороться с искушением. Разбудишь нас, когда вернешься?
– Обещаю!
– Не возьмешь моего зайчонка для Титы?
– Лучше бы нет…
Мы оба прыснули. Шутка подарила нам иллюзию того, что мы если и не поняли Дерека, то хотя бы одержали над ним верх, насмехаясь[32].
В Пещере, где меня встретила роскошно раздобревшая величественная Малатантра, я буквально оцепенел, увидев Титу. Она показалась мне еще прекраснее, чем в моих воспоминаниях. Она по-прежнему могла гордиться своей кожей цвета красного дерева, чистыми линиями лица, точеным силуэтом, бедрами воительницы, глазами с поволокой; однако теперь ее окружал ореол неги и удовлетворенности. Ее кожа обрела мягкую насыщенность, ее глаза еще больше увлажнились, груди округлились, бедра тоже. Чужая и близкая, она приводила меня в полнейшее замешательство. Я не находил, что сказать.
Простодушная, она и не ждала слов – она бы их и не услышала, – и не обременяла себя условностями: Тита подошла ко мне, взяла за правую руку и положила ее на свой округлившийся живот. Исходившая от него энергия проникла в меня. Приободрившись, я медленно, от души, улыбнулся, а затем, обхватив ее плечо, повел вглубь пещеры.
Там я сбросил одежду, раздел Титу. Мы легли, прильнули друг к другу и внезапно оробели. Я любовался ею и исследовал ее глазами и пальцами. Наша встреча обладала ароматом первого свидания. Тита не мешала мне. Никакая сексуальность не оскверняла наше объятие, хотя член у меня рефлекторно напрягся. И все же преобладали нежность, уважительность, восхищение.
Мы провели ночь, слившись воедино, однако я не вошел в нее. Соитие лишило бы этот момент его сакральной сущности. В эротических объятиях присутствует история с ее началом, серединой и концом, где оргазм дает сигнал к расставанию. Мы же, наоборот, хотели, чтобы наше соприкосновение не знало предела. Мы искали не то наслаждение, что отдаляет, прежде соединив, – мы предавались медленному сладострастию, без спазмов, без взлетов и падений. Маленькой смерти, следующей за половым удовольствием, мы предпочли долгую, исполненную ласк жизнь.
Ликование и печаль одновременно охватили меня. Радуясь, что внимательно изучаю это безупречное, живое, наполненное жизненным соком тело, я думал о том, что на рассвете покину его. Жгучие уколы горького отчаяния отравляли мои самые блаженные поцелуи.
На самом деле отцовство не представляло для меня ничего необыкновенного, поскольку Мина зачала восьмерых детей, из которых родились пятеро. Тем не менее, когда Мина сообщала о своей беременности, это было ее дело: беременела она, а не я; событие изменяло ее организм, не задевая меня; вынашивание казалось мне если не болезнью, то уж, по меньшей мере, исключительно женской историей. В случае с Титой я испытывал нечто совсем иное; я был поражен, тронут, включен. В отличие от Мины она, конечно, обойдется без меня и вырастит ребенка; и чудесная жизнь, которая развивалась в ее чреве, своим существованием была обязана зароненной мною искорке. Я ощущал себя если не отцом, то производителем.
С Миной я не был ни производителем, ни отцом. Я жил бок о бок с беременной женщиной; после я имел дело с измотанной женщиной, кормившей грудью, пеленавшей, мывшей младенца, за которым я наблюдал только издали; эпизод завершался похоронами, и все начиналось сначала. Я оставался равнодушным к тому, что было причиной радости и отчаяния Мины.
Никогда прежде мое сердце не трепетало так. Этот ребенок существовал, потому что он шевелился в животе Титы. Я представлял его себе, исходя из наших с ней тел; поначалу я рисовал в своем воображении девочку, в совершенстве похожую на Титу, мальчонку – точную копию меня, но постепенно мне удалось смешать наши черты, и я сходил с ума от этого нового существа, готового вот-вот появиться, мне не терпелось увидеть, что дало слияние наших кровей, наших сущностей, нашей страсти. Капризы интуиции? Предчувствия? Рядом с Миной меня постоянно охватывало ощущение ненадежности, я предвидел, что эти чахлые отпрыски будут отняты у нас; теперь же я предугадывал обратное. Благодаря могучей жизненной силе своей матери этот мой потомок, дочь или сын, преодолеет младенческие недуги и превратится в крепкую женщину или сильного мужчину.
На рассвете изнуренная таким накалом эмоций Тита забылась сном, а я созерцал ее лицо, освободившееся от свойственного глухим постоянного напряжения. На этом лице лежала печать благородства, душевного равновесия. Почему бы мне не остаться с ней навсегда? Зачем уходить? Я сравнивал ее честную суровость с хитрыми кошачьими повадками Нуры. Почему я
