Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Он засмеялся:

– Надо надеяться, – махнул рукой и исчез.

Не позвал полицейского и не сообщил «куда следует».

Глава 17. Сионистская деятельность в Одессе

(элул 5664 (1904) – 5665 (1905) год)

Я решил отправиться в Одессу, большой город мудрецов и писателей. Единственный университетский город в черте оседлости; в Одессе евреям разрешалось селиться, там была большая библиотека и много школ. К тому же Одесса стала центром сионистского возрождения российского еврейства. Там сейчас происходила острая и сложная внутренняя борьба СИОНИСТСКИХ течений.

За десять месяцев, что я пробыл дома, я скопил немного денег: ежемесячно я посылал брату в Гадяч от десяти до пятнадцати рублей, чтобы он возвратил мне их перед моей поездкой в Одессу. Я не хотел хранить деньги у себя, потому что опасался, что растрачу все на книжки. Итак, я решил покинуть город. Хотя словам старого полицмейстера я верил не до конца, но был согласен с тем, что на всякий случай мне стоит убраться подальше, особенно после того, как исправник пообещал мне «побеспокоиться о моем будущем». К тому же у меня были основания опасаться, что в городе найдется пара «доброжелателей», которые напомнят исправнику о его обещании. Сначала я поехал в Гадяч, где пробыл неделю и прочел лекцию в сионистской организации «Любящие Сион». Среди слушателей оказались мои друзья – экстерны из Прилук Гогиль и Хаймович, которые к тому времени получили свидетельства об окончании шести классов гимназии. Сейчас они готовились к экзаменам на аттестат зрелости, снимали на двоих две комнаты в Одессе на Базарной улице и предложили мне поселиться в той же квартире. Там есть еще одна маленькая комната, которую они готовы предоставить мне – когда я приеду в Одессу, я могу сразу ехать в ту квартиру. В Гадяче я встречался с сионистами-домовладельцами и членами организации «Мизрахи»{471}, в основном мы обсуждали проблему Уганды. Меня особенно впечатлили слова Элияху Цифроновича, писателя и маскила, который говорил, что евреи должны собрать все свои силы: силы разума, организационные и финансовые силы, – чтобы покинуть Россию в самое ближайшее время, пока не поздно. Все способы для этого хороши…

За две недели до Рош ха-Шана{472} я прибыл в Одессу и разместился у моих друзей. Нельзя было сказать, что мне предоставили не то, что обещали: комната действительно была маленькой. Кроме того, она оказалась проходной, и в нее почти не проникал свет. Тем не менее я устроился там и энергично взялся за учебу. Я решил начать систематически учить латынь, немецкий и математику, а также старославянский. По остальным предметам я был достаточно силен и полагал, что достаточно будет лишь регулярно просматривать их. Первой фразой в учебнике латыни Виноградова была такая: argentum metallum est («серебро – это металл»)… И помню, как надолго я задумался над ней. Я думал о том, что вся еврейская молодежь, которая покидает скамью бейт-мидраша, отходит от изучения Торы, от «шатров Бога», и входит в «шатры Яфета», в храм науки, тратит много времени на заучивание этого нехитрого предложения. Почему-то я решил тогда, что даже Бялик, поэзию которого я обожал, – он тоже некогда зазубривал эту фразу. Спустя годы я получил большое удовольствие, приведя в изумление Бялика сообщением о том, что он учил латынь по учебнику Виноградова и его, вероятно, удивила первая фраза учебника. Он спросил меня: «Когда я вам это рассказывал? Конечно, я зубрил и зубрил фразу: argentum metallum est!»

Как и в моем родном городе, в Одессе я посвящал все утренние часы чтению. Каждое утро я шел на другой конец города в городскую библиотеку, которая располагалась в красивом доме на Херсонской улице. Просторный зал, изобилие книг и хорошее освещение влекли меня туда. Я установил себе часы для дисциплин, которые я просматриваю, и для дисциплин, которые учу. В моем учебном плане были и гуманитарные предметы. Теперь вместо еврейской истории я уделял много времени изучению проблем эмиграции и поселенческого движения. В «ха-Шилоах» в то время как раз была опубликована статья Зеева Смилянского{473} «Обманчивый свет», в которой он пытался доказать, что нет надежды на массовое переселение, а все попытки решить еврейский вопрос путем массовой эмиграции и массового заселения новой территории – не что иное, как иллюзия. Аналогичным духом была пропитана и статья Членова «Сион и Африка на шестом конгрессе», опубликованная в русскоязычном сионистском ежемесячнике «Еврейская жизнь»{474}. Я решил самостоятельно изучить эти проблемы с помощью научной литературы. Я прочел перевод книги француза Леруа-Болье «Колонизация у современных народов»{475}, книги русского писателя Мижуева{476} про переселенцев и эмиграцию – и особенно внимательно читал про заселение русскими Сибири, критерии его успеха и причины неудач. Я помню, что на все аргументы Зеева Смилянского и Членова – что массовое переселение никогда не было успешным, и поэтому переселение не может решить еврейский вопрос, – у меня был только один довод: на это уже ответил Герцль в своей книге «Еврейское государство», сказав: «Несчастья евреев – это могучая сила, которая способна осуществить эмиграцию и массовое переселение». Разумеется, если умело использовать эту силу и грамотно направлять ее. Я сопротивлялся всем своим существом сионизму, не связанному с массовой эмиграцией и переселением. С каждым днем во мне крепло несогласие с идеями Ахад ха-Ама, которые завладели оппозиционными кругами в сионистском движении, называвшими себя «Сионисты Сиона».

Тем временем я продолжал свою сионистскую деятельность в Одессе. В одну из первых суббот после моего приезда в Одессу я пришел в сионистскую синагогу «Явне». К своему удивлению я обнаружил там полный двор молодежи, повсюду велись дискуссии об Уганде, территориализме, о практической работе в Эрец-Исраэль; о сионизме и социализме и о взаимоотношении между ними, о назначении князя Святополка-Мирского{477} на должность министра внутренних дел вместо Плеве, о либеральном духе, которым вроде бы повеяло в стране, и о степени важности этого. Группы беседующих стояли по всему двору. Спорила в большинстве своем молодежь: ученики и экстерны, учителя, служащие, рабочие. А рядом с каждой спорящей парой стояла группа слушателей; среди них было довольно много людей и зрелого возраста, которые тоже периодически присоединялись к спору.

В первый раз я ощутил волну большого народного брожения. И снова с головой окунулся в водоворот дома Израилева, как в Вильно, – и еще сильнее, чем в Вильно. Вильно с Одессой кажутся мне похожими неким ощущением «массовости евреев». Однажды я встретил на улице моего виленского знакомого, Хаима Гольдберга, того, который привез мне в свое время привет от старшего брата из Брест-Литовска. Он представил меня своему другу Шмуэлю Либерману, с которым они жили в одной комнате на улице Средняя на Молдаванке – окраине города, где селилась одесская беднота. Я очень обрадовался этой встрече. Хаим Гольдберг сразу же ввел меня в сионистскую организацию «Нахалат Авот», активистом которой он был. Главным местом для встреч и собраний членов этой организации был дом учителя Ципмана, недалеко от моей квартиры. Гольдберг и Либерман тут же повели меня к Ципману, представили и порекомендовали меня ему. Гольдберга заинтересовало также мое финансовое положение: «Чем этот овощ жив?» – и, «как человек искушенный», он посмеялся над моим наивным предположением, что я смогу существовать долгое время за счет своих сбережений. Он пообещал, что постарается найти мне учеников. Как-то он приходил ко мне в гости в мою комнату и поразился тому, «к каким условиям я сумел приспособиться», – а затем по совету и при помощи Ципмана я нашел поблизости – на ул. Ремесленная – другую комнату, хорошую, приятную и недорогую. По рекомендации моего друга Симха Браверман, директор реформированного хедера на Молдаванке, в Госпитальном переулке, предложил мне попробовать преподавать у него в третьем классе. Дети там были одесские: шустрые и остроумные, смышленые и насмешливые, – на первом же уроке я почувствовал, что мне предстоит расколоть крепкий орешек. Хотя я старался быть терпеливым и благоразумным, но чувствовал, что не выдержу долго. Особенно нервировала меня на уроках «почта» между учениками: записки не просто передавались из рук в руки, а буквально летали по классу. При этом дети кричали друг на друга: «Что ты мешаешь учителю!» – и я конфузился. В принципе, мне удавалось увлекать учеников своими уроками, но после каждого занятия с меня стекали струи пота… Господин Браверман предложил мне не торопиться покидать хедер, но не очень сильно упрашивал, когда я решил через несколько дней, что не стоит заниматься не своим делом… Действительно, несмотря на неудачи в хедере, я успешно давал уроки отдельным ученикам и в группах. Одна группа из трех активисток женской сионистской организации – кажется, «Шахар Циан» – училась у меня почти шесть месяцев. Преподавание в этой группе доставляло мне большое удовольствие. Мои ученицы очень серьезно относились к учебе, а с их семьями у меня установились дружеские отношения. У меня было еще две студенческие группы, с которыми я регулярно занимался: курсистки и экстерны. А кроме того – несколько частных учеников. После моего вступления в организацию «Нахалат Авот» мне стало казаться, что я вовлечен в самую сердцевину сионистского движения Одессы: через какое-то время меня выбрали представителем этой организации в городском сионистском комитете, а в начале ноября я уже присутствовал на его первом собрании, правда, пока не участвуя в голосовании. На этом собрании территориалисты и угандисты получили большинство в пять голосов.