Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

На волне раскола, который начался после «решений Харьковской конференции», представлявших собой фактически ультиматум Герцлю, нам написал д-р Йосеф Штейн из Елисаветграда, известный сионист и народник, который был «политическим сионистом», а затем территориалистом{466}, он хвалил нашу позицию против харьковских решений и нашу веру в Герцля. Он защищал идею Уганды и предложил нам поддерживать связь с ним и с возглавляемым им «центром». Мы ответили ему длинным письмом, результатом которого стала продолжительная эпистолярная дискуссия.

Мы занимались также немного и практической деятельностью. Доходы Еврейского национального фонда («Керен каемет ле-Исраэль»){467}, о которых тогда только начали заботиться как следует, были постоянными и высокими и росли от месяца к месяцу. У нас было заведено так, что каждый член организации должен был ежемесячно вносить в пользу Еврейского национального фонда определенную сумму.

Успехи нашей сионистской деятельности совершенно ошеломили моего дядю-раввина и его союзников – крайних противников сионизма, считавших, что эта идеология подрывает основы иудаизма. Дядя прекратил говорить со мной о чем бы то ни было – ни о плохом, ни о хорошем. Я учил ивриту двоих его младших сыновей и приходил три раза в неделю в его дом. Я учил его внучку и внучек его брата, дяди Кальмана, и многие другие члены семьи были моими учениками. Но про сионизм со мной не говорил ни один человек, и дядя тоже, как я уже сказал, избегал разговоров со мной. На протяжении зимы я беседовал с ним только дважды. После объявления войны Японии наш город посетил губернатор, князь Урусов{468}. Он пришел и в синагогу, где для него устроили молитву о победе русской армии, и мой дядя, который держал речь по случаю этого, причем должен был говорить по-русски, советовался со мной по поводу перевода одной фразы из книги «Захар» на русский – а в итоге решил вообще убрать ее из речи… Второй раз, когда в городе скопилось много мобилизованных резервистов и была попытка устроить погром, мне нанесли тяжелое ранение ножом, и дядя присылал осведомиться о моем состоянии, а после спрашивал о моем здоровье. Поскольку раньше, все прошлые годы, мы с ним беседовали долгими часами, теперь его старания избегать меня в собственном доме выглядели нарочито и были болезненны для меня.

Разрыв между нами обозначился после Песаха. Дядя позвал меня в субботу после полудня на чашечку чая и сообщил мне, что если я не прекращу сионистскую деятельность, то он не только отменит мои уроки в его доме и в домах всех родственников, но и постарается, чтобы у меня вообще не стало уроков в городе. Я удивился. Ответил ему только, что он ведет себя как нечестный торговец: пытается повысить спрос на свой товар – в данном случае товар нематериальный – и обесценивает перед покупателями товар других торговцев. Поскольку в городе шли слухи о бедственном положении дяди и о том, что он стоит на грани банкротства, мой ответ отчасти был направлен на то, чтобы задеть его. Я разволновался и покинул дом. Я опасался похожих «заявлений» от остальных родственников и отказался от нескольких учениц, особенно от тех, чье отношение (как самих учениц, так и их родителей) к изучению иврита меня не устраивало. Вместо них я взял нескольких учеников по русскому языку и общим предметам. Все эти ученики были членами «Амха» и находились в сфере влияния этого движения. К тому же у них было совершенно иное отношение к учебе, и это не могло меня не радовать. Однако первый открытый разлад между мной и дядей случился тогда, когда разнесся слух о смерти Герцля. Я был потрясен до самой глубины души. Плакал горькими слезами, и мое потрясение произвело дома глубокое впечатление: был траур. Даже мама, братья и сестры были в трауре. Даже отец. Однако нам рассказали, что в новом бейт-мидраше, где молился дядя-раввин, злословили в адрес Герцля. Я настолько разозлился, что высказал несколько жестких слов в адрес раввина и передал ему их через одного ученика из города: хотя по закону «проклинающий мертвого неподсуден», то количество плетей, которые полагались бы раввину по закону за слова, которые он говорил или которые были сказаны при нем с его согласия, настолько велико, что если бы в таком случае поступали согласно Галахе, то его бы забили плетьми до смерти! И я сослался на конкретные источники в Талмуде и в Галахе. В конце концов я сказал, что «раввину надо бы помнить слова Рамбама (Санхедрин 25), особенно после того, как он отчасти уже получил свое наказание». Рамбам говорит в этой галахе: «Запрещено грубо и высокомерно относиться к людям, должно вести себя скромно и смиренно. И всякий общественный лидер, нагоняющий страх на общину, если он делает это без добрых намерений, будет наказан свыше, и не будет у него детей-мудрецов». О моих словах стало известно в городе, и, конечно, их передали раввину – и он сказал обо мне, что «моя дерзость переходит всякие границы». Но многим горожанам понравилась острота моей реакции, в которой был намек на ханжество и мнимую «ученость» его младшего сына, а также на невежество его братьев.

По прошествии семи дней после похорон Герцля (похороны были в четверг, 24 тамуза) мы устроили большое траурное собрание, на котором я говорил о нем. Это была моя первая публичная речь на русском языке. Все мои друзья по самым разным ячейкам собрались послушать. Мы разрешили каждому из друзей привести еще по два человека, не больше, – а главы ячеек должны были дать свое разрешение на приход каждого из них. Местом собрания был назначен дом родителей Маше Хазанова – их дом стоял на отшибе, на расстоянии чуть больше километра от города по дороге, ведущей в Лубны, и рядом не было других домов. Когда-то в этом доме располагалась гостиница, и в нем была просторная зала. Друзья должны были собираться – из-за опасности полицейской слежки – поодиночке, каждый в назначенное ему время и заранее оговоренным путем (до дома можно было добраться двумя дорогами). В собрании участвовало примерно сто пятьдесят человек. В большинстве своем – молодежь. Но были также маскилим и домовладельцы. И моя лекция – огромное количество материала для которой дали мои тетради – произвела большое впечатление в городе. Она была в основном рассчитана на друзей и на маскилим, которые находились под влиянием Ахад ха-Ама. Я цитировал слова д-ра Самуила Грузенберга{469}, редактора сборника «Будущность»{470}, который в своей похвале книге «Еврейское государство» употребил эпитет «пророческий стиль» и назвал ее «необычным явлением в политической литературе» – эта фраза стала основой моей лекции про «Герцля-пророка».