Кровавый Гарри - Ираклий Берг

указывать, просто пошлют куда подальше! И будут правы. — Максим сам не заметил как стал заводится, нечаяно двинув покалеченной рукой, отчего прикусил язык, но упрямо возвратил руку в прежнее положение.

Пока он горячо говорил, Соболев Старший замер, закаменел. Вся фигура его превратилась в застывшую статую. Максим очередной раз поразился тому как отец умел "говорить телом", без слов, и сейчас его вид был достоин рук лучших скульпторов, пожелай они изобразить человека чем-то столь сильно удрученного, что он не то что позабыл о времени, а словно выпал из пространства жизни.

— Помоги мне всевышний, — донеслось до Максима на грани возможностей слуха.

— Вам кажется, что я неправ? — Решился заговорить парень, когда пауза затянулась. — Вам, вероятно, представляется совершенно естественно вмешиваться в любую жизнь, если это в ваших интересах, ломать ее, отбирать нужное и отшвыривать, с презрением, ненужное? Да даже и без непременного интереса, а так, просто от скуки? Ведь это так удобно считать себя вправе делать все окружающее под себя, как приятнее глазу, комфортнее. Вы в этом видите силу, отец мой?

Соболев Старший молчал, и Максиму чудилось в его молчании нечто пугающее, что-то жутковатое. Но когда тот поднял на него взгляд, Максим опешил от той боли, смертельной усталости и отчаяния, что плескались в его глазах. Только сейчас Максим понял и у видел, что отец уже весьма в годах.

— Ты ведь все это серьезно?

— Вполне. Совершенно серьезно. — Максим сглотнул от тихого и чем-то страшного вопроса отца, но ответил вполне уверенно.

— Они все там были рабами. Все. Все общество. Немыслимо. — Соболев Старший опустил голову. — Я говорю о другом, парень, совсем о другом. О свободе. Маги или просто обыватели, сильные в возможностях своих или нет — не столь важно. Человек или свободен или раб. Вот и все. Третьего не дано. И данность эта не зависит от того можешь ты убить или нет. Купаешься в золоте или спишь в канаве. Господин или слуга. Стоишь по стойке "смирно", или на голове. Сидишь в тюрьме или на троне. Связан догматами или распущен. Любишь кого-то или только себя. Это не важно все. Важно кто ты. А вариантов всего два. Свободный человек или раб.

— Боюсь, что я вам надоел этим вопросом, отец, но я вас не вполне понимаю.

— Конечно. Я понимаю, что ты не понимаешь. Теперь. Я думал… впрочем, неважно. Мне надо подумать, Максим, крепко подумать. Уходи.

— Мне идти? — Максим ощутил недовольство. Что-то в негромком монологе отца задело его много больше, чем любые крики. Что — он не мог уловить, но что-то начало жечь изнутри. Кроме того, он был решительно не согласен со сказанным, как с содержанием, насколько он смог его уловить, так и с безапелляционностью тона, похожим на тот приговор, что уже не требует даже эмоций.

— Иди. — Отец стал холоден как лед. Странно, но Максиму захотелось остаться, чтобы сказать что-то еще, лишь бы не расставаться так, на морозной ноте. Тем не менее он не стал спорить и поднялся.

— Что с моими пальцами? — Максим потряс искалеченной рукой. — Они вернутся ко мне, или вы желаете оставить все как есть? Может отрезать еще?

— Иди, — поморщился отец, — перед тренировкой скажешь Михаилу, чтобы вылечил. Это он ковал этот нож.

— Так он еще и кузнец и артефактор? — Рассмеялся Максим. — Но вряд ли я смогу последовать вашему совету, отец. Вы плохо меня слушали, потому не услышали.

— Слышу я хорошо. Ты сказал. Я услышал. Но если хочешь вернуть себе пальцы — ты обратишься к этому человеку. Нет — ходи без пальцев, твоя проблема. Сам ты это не излечишь. И не думай, что наставник непременно выполнит твою просьбу. Если заартачится, скажи, что это я попросил.

— Попросил?! Вы можете что-то просить у слуги? Это что-то новенькое!

— С чего ты взял, что Михаил мой слуга? — В голос Соболева Старшего стала возвращаться насмешливость. — Я? Я несколько преувеличил в порыве чувств. Михаил мне не слуга. Он мой друг. Лучший друг, если интересно, друг, которого мой сын и наследник требует убить, чтобы казаться себе значимым и важным, а не слабым и никчемным.

— Благодарю за добрые слова, отец. — "Все-таки ему вновь удалось вывести меня из себя, — подумал Максим, выходя из комнаты, — талант, нечего добавить. Мне надо убить кого-нибудь, чтобы успокоиться, и не уверен, что это шутка"

— Супруге мое почтение. — Услышал он уже спускаясь по лестнице.

Глава 25

"Не обманул отец, — думал Максим, трясясь в седле, — не поручусь на счет событий, но я точно несусь вскачь. Вопрос лишь куда?"

Вопрос был риторический, хотя ответ он знал в самых общих чертах. Их кавалькада скакала одновременно "на место сбора", "туда где безопаснее" и "на театр событий", и парень не очень представлял как все это сочеталось. Впрочем, все это было не важно, он наслаждался ощущением скорости, ветром, бьющим в лицо, грозности стука копыт лошадей отряда, да вообще всем происходящим. "Наконец-то нормальная движуха, а то обрыдло все хуже овсянки".

Размышления помогали держаться в седле, отвлекали от непривычного для него действия, перекладывая все на "память тела", почему он выдавал себя с головой, когда против воли обращал внимание на то как держится в седле, мешая тем самым сам себе, и начинал долбиться о седло, или "дергать гвозди задницей", по выражению скачущего рядом Михаила. Отбрасывая же мысли о непосредсвенно процессе езды, переключая их, он почти переставал замечать ход своего коня, идущего с удивительной плавностью.

Михаил. Наставник скакал слева на крупном вороном скакуне, и, как домысливал Максим, страховал его со стороны поврежденной руки. Между ними установилось нечто вроде нейтралитета, Максим предпочел делать вид, что случившеся оскорбление, как и его непримиримость, не позабыты, но отложены под силой обстоятельств, тогда как учитель был равнодушен, и не заморачивался на таких мелочах как отношение к нему ученика.

Город покинули в закрытой карете. Максим вообще не понял зачем возвращался (или, вернее, зачем его возвратили) в свою камеру Колизея. Там он нашел не долгожданную постель и сон, а невозмутимого наставника, мирно распивающего чай с подменяющей его, Максима, Настей. С присущим ему хладнокровием,