Сильные. Книга первая. Пленник железной горы - Генри Олди

В шкуре он так походил на зверя, что я испугался.

Ноги лосю он оторвал. Рубанул по суставам ребром ладони, взялся покрепче и рванул без колебаний. Раз, два, три, четыре. Пятой стала голова, украшенная одним-единственным рогом. Слегка отдохнув, Нюргун прежним способом вспорол добыче брюхо до самого желудка. Это он делал с крайней осторожностью, боясь повредить кишки. Выбрав потроха, он выкинул все лишнее на поживу таежному зверью, а лакомую требушину сложил обратно в пустое чрево: печень, сердце, почки, селезенку.

Да, и легкие тоже. А как же иначе?

Я думал, что он сейчас начнет рвать лося на части, но Нюргун оказался предусмотрительней меня. Он всего лишь протер освежеванную тушу снегом и взвалил лося на плечи. Присел на корточки, подхватил оторванные ноги, зажал под мышкой. Поразмыслив, захватил и голову. Вставал Нюргун медленно, стараясь ничего не уронить.

— Уважил, — сказал Бай-Баянай с мрачностью, причины которой остались для меня загадкой. — Распотешил. Ну и ладушки. Все, парни, валите отсюда. В дом, в тепло. А я гулять буду.

Услышал Нюргун духа или нет, но он и впрямь пошел — прямо на меня.

— Давай помогу, — предложил я.

Нюргун отдал мне голову.

— Давай еще!

Он расщедрился на две передние ноги.

— Еще!

— Нет, — отрезал мой брат. — Не люблю.

И мы побрели домой. А куда еще идти, раз так велел дух охоты? На ходу, видя, как впереди в такт ходьбе пляшет спина Нюргуна, как подпрыгивает лосиная туша на его широких, укрытых шкурой плечах, я размышлял о важном. Не о брате или лосе, и даже не о Бай-Баянае. Я не мог понять, почему я не делался боотуром. Ни тогда, когда лось напал на Нюргуна, ни сейчас, когда мы тащим добычу. Чего уж легче? Да расширится моя голова! — и хоть отбирай лося у Нюргуна. Нет, иду усохший, надрываюсь.

И знаете что? Ничего я не надумал.

— Хо-хо-хо! — неслось нам вслед. — Ох-хо-хо!

Долго хмуриться Бай-Баянай, веселый дух, не умел.

5

Колыбельная

Лося я разделал сам. Раскидал, как говаривал охотник Манчары. Спасибо за науку, Манчары! И тебе низкий поклон, упрямый кузнец Кытай Бахсы. Кто ковал наш новый дом? Кто помогал ему вылупиться из железного яйца? «Эй, разделочная доска! Эй, нож! Да не ты, а побольше! Эй, топор! Нет, лучше топорик…» И все летит, бежит, спешит на подмогу.

На стук-грюк выбралась сонная Айталын. Не произнеся ни слова, она долго смотрела на нас — Нюргун так и не снял лосиную шкуру — покрутила пальцем у виска и удрала спать дальше.

— Люблю, — согласился Нюргун. — Хорошие.

— Мы, что ли? — я подмигнул ему.

Он долго жевал губы, размышляя, и наконец повторил:

— Мы.

Прозвучало не очень. Как бык замычал.

— Спать пошли, а? Хочешь стоять — стой. Главное, спи…

Я рухнул на орон, вяло браня себя за то, что не собрался умыться. Боотур? Сил не осталось. Сломанная ветка, дохлая белка. Я перевернулся на живот, ткнулся щекой в плечо и провалился в сон.

Мне снилась гора. Она вертелась и сверкала. На вершине горы стоял Нюргун — голый, словно только что родился. Лосиную шкуру он где-то потерял. Ветер трепал его волосы, отбрасывал назад. Гора вертелась, а Нюргун — нет. Я не знал, что так бывает.

Он топнул ногой. Гора содрогнулась.

Он топнул еще раз.

От его пинков гора ржавела. Нюргун был сыростью, ветром, временем. Он калечил шкуру горы, мясо горы, кости горы. Он вытрясал из нее все три душѝ, или сколько там их бывает у гор. Блеск металла тускнел, распадался на лесные озерца, отделенные друг от друга зарослями травы, жухлой от зноя. Озерца затягивала скользкая ряска. Они мелели, превращались в болота. Ржавчина, гиблая зелень — из железной гора становилась обычной, каменной. Стрекот механизма, ясно слышимый вначале, глох, убирался глубже под землю.

Нюргун топал.

«Да он же пляшет!» — понял я.

Когда Нюргун замахал руками, стало ясно, что ритм пляски противоречит стрекоту механизма. Вызов? Я вслушивался, стараясь уловить разницу, и пропустил тот момент, когда гора начала проседать. От нее откалывались целые скалы, с беззвучным грохотом валясь вниз, с небес на небеса. Ломались утесы, превращаясь в облака гранитной крошки. Гребень выщербился, пошел опасными трещинами. Местами камень горел: хворост в костре. Синее пламя, красное пламя; желтое пламя. Плоть горы превращалась в трухлявую древесину. Я всё ждал, когда обнажатся зубчатые колесики — или хотя бы могучий опорный столб! — но они куда-то подевались.

Нюргун плясал. Не человек, не солнечный айыы, не боотур. Свобода в облике моего брата. Чистая, откровенная, бесстыжая свобода, нуждающаяся не в словах, но в движении. И еще — в разрушении.

Основание горы превратилось в воду. Налитая в берестяной турсук, вода колыхалась, шла рябью, выплескивалась за края. Береста вспыхнула, от турсука повалил пар. Ветер забавлялся, вбрасывал в парное кипенье валуны размером с телку-двухлетку. Смерчи песка гуляли вокруг: колыхались, изгибались, опадали.

Нюргун плясал.

Когда он упал, я проснулся.

В спальне, кроме меня, никого не было. За окном вставал рассвет. Не торопясь — куда теперь спешить? — я оделся, покинул дом и направился к конюшне. Мотылек ждал меня заседланный. А что? Обычное дело. Если я знал, куда ехать и что делать, то мой конь, перекованный в Кузне на краю света — тем более. Вы, главное, не спрашивайте, откуда мы это знали. Нет, не спрашивайте, ладно?

Ехать пришлось недолго.

От сопки остались жалкие руины. Мне снилась железная гора, но плясал Нюргун на ближней к дому сопке. Я еще удивился, почему грохот не разбудил меня. Мой брат лежал в груде камней и щебня, как на мягчайшей постели. Глаза его были закрыты. Я спешился, присел возле Нюргуна на корточки и не уловил дыхания. Мертв? Если так, надо хоронить. На мое, а может, на свое счастье Нюргун громко захрапел.

— Ты добыл нам еды, — сказал я ему. — Целого лося приволок, да. Ты позаботился, чтобы мы с Айталын не голодали. И только потом ты отправился плясать. Ты славный парень, Нюргун. Люблю.

Он засвистел носом.

— Ты лежи, лежи. Спать надо лежа. Привыкай.

Сперва я хотел поднять его на Мотылька, но передумал. Уж не знаю, почему — везти тяжеленного беспамятного детину на коне было бы разумней всего. Вокруг самый бдительный дозорный не отыскал бы и признака опасности, но расширение далось мне легче легкого. Хороший Нюргун. Хороший Нюргун. Очень хороший. Боотур телом, дитя рассудком, я нес брата на руках. Баюкал, укачивал, пел колыбельную без слов. Ну и что, что я слабак? Дойдем как-нибудь, справимся.