Территория книгоедства - Александр Етоев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Идешь, смотришь, щупаешь, пьешь, закусываешь, берешь еще.
И вроде бы как даже приелось.
Но вдруг из-за какой-нибудь сухой груши выходят два человека: матрос Юрий Коваль и мэтр Франсуа Рабле. Смеются и тебе говорят: ну что, говорят, плывем?
Ты даже не спрашиваешь куда, потому что и так понятно: в руке у мэтра Рабле початая Божественная Бутылка, а матрос Юрий Коваль уже щелкает по ней ногтем, и Бутылка отвечает звонким человеческим голосом: «ТРИНК».
Тт
«Тарантас» В. Соллогуба
Бричка Гоголя и тарантас Соллогуба едут по русской литературе колесо в колесо, то отставая одна от другого, то один другую опережая. Они и появились-то почти что одновременно: поэма Гоголя первым изданием вышла в 1842 году, а роман Соллогуба завершен примерно в 1840-м, в полном виде издан в 1845-м. Когда «Тарантас» сочинялся – предпосылкой его создания стала совместная поездка писателя с художником И. С. Гагариным в Казань, – автор будущей книги с поэмой Гоголя был не знаком. И только позже, прочитав историю путешествия Чичикова по России, автор «Тарантаса» понял, чего ему в своей книге недостает. Он существенно переделывает повесть – нет, не причесывает а-ля Гоголь, а вносит в нее предметность, быт, – и «Тарантас» из разряда графики переходит в категорию живописи. Впрочем, Гоголь тоже начинает подмигивать со страниц книги читателям:
– Добрый тарантас! Славная птица! – закричал Иван Васильевич. – Страшно мне. Страшно. Послушай меня: я починю тебя; я накормлю тебя; в сарай поставлю – вывези только!
Птица-тройка – вот что такое на самом деле соллогубовский тарантас.
В книге есть и пушкинские мотивы.
Огромный медведь сидел, скорчившись на камне и играл плясовую на балалайке; вокруг него уродливые рожи выплясывали вприсядку со свистом и хохотом какого-то отвратительного трепака… Что за образы! Кочерги в вицмундирах, летучие мыши в очках, маленькие дети с огромными иссохшими черепами на младенческих плечиках… метлы в переплетах, азбуки на костылях…
Остановимся, перечень очень длинный.
«Гробовщик» – вот откуда вся эта загробная психоделика. «Гробовщик» и сон Татьяны в «Онегине».
Нет, хороший писатель Владимир Соллогуб. К тому же он нисколько не морализует. Просто описывает, и дальше уж решает читатель, как ему относиться к картинам родины, увиденными с сиденья тарантаса.
Твардовский А
Что такое для нас Александр Твардовский: это «Василий Теркин», великая книга о русском солдате; это «Новый мир» 60-х годов под его редакторством; и это открытие для русского читателя Солженицына.
Вообще, Александр Трифонович был человек сложный, был человек советский, был человек партийный. Но при всем при том это был человек честный. То есть и советскую власть, и партию он надеялся когда-нибудь увидеть облагороженными – с человеческим, так сказать, лицом. Но в 1970 году от него отняли журнал, и через год поэт умер, так и не разглядев в чертах Советского государства человеческого лица.
Когда к Твардовскому, как к главному редактору «Нового мира», попала рукопись «Одного дня Ивана Денисовича», он взял ее на прочтение домой и начал читать поздно, уже в постели. Но буквально после первых страниц понял, что такие книги лежа читать нельзя. Тогда он встал, оделся и, сев к столу, прочитал повесть два раза кряду. И, прочитав, решил: во что бы то ни стало он напечатает Солженицына. Когда Александр Дементьев, его первый помощник, сказал: «Даже если нам удастся эту вещь напечатать, они нам этого не простят никогда, и журнал мы потеряем», – Твардовский ему ответил: «А на что мне журнал, если я не смогу напечатать это?»
И напечатал, прожив после этого десять лет и умерев от разрыва сердца.
Твен М
В автобиографии писателя говорится, что в роду Марка Твена было много людей достойных, свое начало род ведет с седой истории Англии, примерно с одиннадцатого века. Первый из Твенов, ступивший с палубы Колумбова корабля на дикую американскую почву, был Даусон Морган Твен. Как известно из записей в корабельном журнале, этот Твен взошел на палубу с багажом, состоящим из старой газеты, в которую были завернуты носовой платок с меткой «Б. Г.», два чулка – бумажный и шерстяной (с метками «Л. В. К.» и «Д. Ф.») – и ночная сорочка с меткой «О. М. Р.». Сошел же он с палубы, имея в руках багаж в размере четырех чемоданов, ящика из-под фарфоровой посуды и двух корзин, в которых носят шампанское. Мало того, через короткое время этот Даусон Твен вернулся на корабль, утверждая, что недосчитался некоторых вещей, и пытался обыскать команду и оставшихся на палубе пассажиров. Когда его выкинули за борт, он умудрился нырнуть на дно и отвязать от каната якорь, который продал впоследствии дикарям.
Еще среди предков писателя был природный индеец Па-го-то-вах-вах-пукетекивис Твен, известный тем, что семнадцать раз стрелял из-за дерева в будущего президента Америки Джорджа Вашингтона и ни разу из семнадцати раз не попал. Также в предках Марка Твена числятся Гай Фокс, барон Мюнхгаузен, капитан Кидд, царь Навуходоносор и Валаамова ослица.
Имея в своем роду столько замечательных представителей, трудно не написать «Гекльберри Финна» или «Янки при дворе короля Артура». Тем более что и король Артур, и Мерлин, и Ланселот также считаются далекими предками Марка Твена по отцовской и материнской линиям.
Творчество и свобода
Вызывает меня к себе издатель и говорит:
– Александр Васильевич, дорогой, я понимаю, что мое предложение вам покажется чересчур жестким… – Он мнется, а потом продолжает: – Короче, нужно написать книгу, в которой главный герой – с усами. Это очень пер спективная тема, когда главный герой с усами, сейчас об этом никто не пишет, и книга будет уходить влет.
Тогда я резко отодвигаю стул и заявляю с принципиальной твердостью:
– Извините, я свободный художник, а не какой-нибудь продажный писака. Я не пишу на потребу моде.
И удаляюсь, громыхнув дверью.
Этот фантастический случай – иллюстрация к теме «Свобода творчества».
Вот другой пример: вызывает меня редактор и предлагает написать книгу, в которой главная героиня – девочка семи – десяти лет. Я ему говорю: не знаю. Даже если я соглашусь попробовать, все равно у меня получится поетоевски, то есть без подгонки под возраст. Тут редактор меня и ловит. «Замечательно, – отвечает он. – Это-то для книги и нужно, чтобы она была написана по-етоевски». Я еще мнусь – для виду, – а после отправляюсь работать.
Последний случай вполне реальный: так, или почти так, я начал сочинять Улю Ляпину. И по заказу, и в свободном полете, без какого-либо давления со стороны.
На самом деле ограничения свободы творчества для писателя бывают полезны. Я не про идеологическое давление, когда писатель взвешивает слова, чтобы не положить голову под топор государства. Я об ограничениях в теме, форме или объеме текста.
Скажем, Шварц, работая в жестких рамках традиционных андерсеновских сюжетов, волен был наполнять собой, своей живой неподражаемой интонацией давно знакомые читателю ситуации.
Или, скажем, монастырские летописцы с их вплетением живейших подробностей в холст старинных летописных повествований.
Или вот жития святых. В них, как и в иконах, был особый лицевой свод, особая последовательность событий, приводящая человека к святости. Невозможно было от нее отступить, и тем не менее попробуйте отыщите среди них хотя бы несколько одинаковых, не отличающихся своеобразием текстов.
Свобода очень деликатная штука: она есть – и вдруг текст разваливается. Или ее нет – и вдруг он строится, как дворец. Парадокс, но парадокс объяснимый, хотя не очень-то воспринимаемый головой. Впрочем, творчество само парадокс и не всегда постижимо разумом.
Тихонов Н
Лучше всего о Николае Семеновиче Тихонове написано в дневниках Евгения Шварца, поистине неоценимом источнике по истории русской культуры советского времени. В записях за 1953 год есть воспоминание о том, как в 1922 году недавно перебравшийся из Ростова в Петроград Шварц попал в студию при Доме искусств, которую вел Чуковский. Вот отрывок из этих записей:
Разбирали Бунина. Прочел доклад слушатель старшего курса студии с деревянным лицом и голосом из того же материала – Николай Тихонов. В докладе он доказывал, что Бунин – провинциал, старающийся показать свою образованность. Я обожал Бунина, и Буратино с дурно обработанной чуркой на том месте, где у людей обычно находится лицо, с пепельным париком над чуркой – ужаснул меня.
Надо сказать, что эта характеристика деревянности проходит через весь дневник Шварца, когда в нем речь заходит о Николае Тихонове. Вот Шварц пишет о прозе Каверина, о том, что чем старше становится ее автор, тем больше в нем проявляется мальчишеская любовь к романтике. И далее – сравнение с Тихоновым:
