Балаустион - Сергей Конарев

— Тогда мы с Софиллой будем ждать у храма Геры Аргиены, ну, скажем, через два часа.

— Коронида, побойся богов! Я еще не знаю… Мне нужно поговорить с царевичем… — растерялся юноша.

— Че-ерез два-а ча-а-са! — мелодично пропела она, удаляясь. — И не забудь прихватить своего афинского друга. До встречи, мой герой!

Нежно махнув рукой, девушка затерялась в толпе.

— Вот это дела, клянусь богами, — пробормотал Леонтиск, почесывая в затылке. Он довольно быстро нагнал неторопливо идущих Пирра и друзей. Те все еще обсуждали предстоящее соревнование в метании копий, бахвалясь и перекрикивая друг друга. Эвполид шел позади, беседуя с выспрашивающим его об Афинах Ионом.

— У нас свиданье, через два часа, — ответил Леонтиск на безмолвный вопрос сына Терамена. — Похоже, ты крепко понравился нашим красавицам, дружок.

— Ну так немудрено, — гордо расправил плечи Эвполид. — Настоящего мужчину узнают с первого взгляда. Похоже, вы, вояки, настолько заигрались со своими железками, что позабыли о девах, ха-ха!

— Тебе лучше держать язык за зубами. А то ведь можно лишиться зубов-то, — с наигранным гневом прорычал Леонтиск.

— Все, молчу! — шутливо поднял руки Эвполид. — Чтобы сохранить в целости зубы.

Ион странно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он разительно отличался от большинства товарищей возвышенным складом души. Удивительно, как ему удалось остаться таким в грубой, временами даже жестокой атмосфере агелы. Дух воинской простоты, презрение к рассуждениям и высшим материям — все, что культивировалось в учениках военной школы с малолетства, скатывалось с него, не прилипая, как вода, что скользит по воску. В каком-то отношении Ион, спартанец, сын спартанца, был в агеле куда более инородным телом, чем «афиненок» Леонтиск, и оставался «белой вороной», будучи и «птенцом», и «ястребом», и «львом». Именно Ион терпеливо ухаживал за каждым в эномотии, кому случалось заболеть или получить рану, Ион находил слово ободрения и утешения любому провинившемуся, ожидающему жестокого наказания, и никто иной, как Ион был способен пролить слезу, когда аэд пел о смерти Патрокла. Кроме того, Ион был чрезвычайно любознателен. Философа Созандра он доводил своими вопросами и уточнениями до белого каления, равно как преподавателей других дисциплин. Наибольшую страсть Ион испытывал к географии и истории, перечитав все мало-мальски касающиеся этих тем книги, какие сумел раздобыть. Более того, с отроческого возраста Ион твердо вознамерился сам стать историком, бредил мечтами о путешествиях и исследованиях. В агеле он не имел возможности вести постоянные записи — наставники не одобряли подобных склонностей — и лишь тешил себя мыслью, что когда станет взрослым, составит жизнеописание Пирра, которому он — да разве он один! — прочил великое будущее. Повзрослев, Ион не изменил своих стремлений. Сразу по получении воинского плаща он засел за сочинение, которое помпезно называлось «Пирр Эврипонтид, владыка Лакедемонский. Жизнь и свершения». Пока сей труд включал в себя воспоминания об агеле и нынешние, почти дневниковые, записки о перипетиях борьбы с Агиадами. Сам Пирр и большинство товарищей Иона относились к его историко-литературным потугам с известной долей иронии и скептицизма, а попросту говоря — считали их полной чепухой. Его это, впрочем, совершенно не смущало. Ион любил повторять, что современники никогда не ценят труд историка, ему способны отдать должное только потомки. Каждый день, за редким исключением, Ион уединялся с пергаментом, стилосом и чернилами и творил для потомков. Так начинался знаменитейший из исторических трудов, копии которого спустя уже пятьдесят лет продавались по равному весу золота, а через семьдесят, несколько обесценившись благодаря упорному труду переписчиков, заняли почетное место на полках всех общественных и частных библиотек мира.

— …Я побью вас всех, как «птенцов», — говорил тем временем Лих. — Извини, и даже тебя, командир.

— Хм, посмотрим, — усмехнулся Пирр. — Но даже если тебе это удастся, то только потому, что наш олимпиец-афиненок не совсем в форме. А, Леонтиск? Как твое ребро? С копьем сладишь?

Крепкая ладонь царевича дружески опустилась на плечо молодого афинянина.

— Болит еще, бесы его забери. Чувствую, сегодня вам придется соревноваться без меня. Но я с удовольствием поставлю пару драхм на Лиха.

— Э-э, хитрюга, уже собираешься увильнуть от состязаний? Проклятье! Всего ничего пробыл в своих изнеженных Афинах и — пожалуйста! — совершенно позабыл спартанский обычай — никогда не отказываться от борьбы! Так, негодяй?

— Все не так, командир! Клянусь, я….

— Ах, ну конечно! Тут другая причина — с ровными зубками и роскошными сиськами. И зря ты думаешь, что если я сын царя, то концентрирую все внимание только на собственной драгоценной персоне. Видел я, как ты к ней подбежал, и стойку делал, как кобель перед сукой. Что, уже намылился тыркаться? Ха, не у тебя ли любимая в Афинах? Как же так, кобелек?

— Что ты, командир! — изобразил возмущение Леонтиск. — Я и не думал уходить. Как я могу, когда мы решили быть с тобой днем и ночью. Этот Горгил….

— Э, не трепись! — оборвал его Пирр, снова весомо хлопнув по плечу. — Можешь идти к своей сисястой, такую грех не оттянуть, если напрашивается.

— Но… как же….

— Не переживай, пусть твое чувство долга сегодня спит. Этот Горгил, раз уж ему посчастливилось быть членом посольства, сегодня никуда не вырвется от наших хлебосольных Агиадов. Будет сидеть вместе со всеми, жрать лакедемонскую зайчатину и пить лакедемонское вино.

— Ага, как же, будут они лакать эту кислятину, — заржал Феникс. — Наверняка для таких дорогих гостей в погребах найдется кой-что повкуснее, с Коса или Хиоса.

— И то правда, — согласился царевич. — Но в любом случае, сегодня он меня убивать вряд ли будет. Да и какой с тебя толк, если ты даже копья кинуть не можешь?

— Командир!

— Ладно, ладно, шучу! Остальные будут рядом, и спасут меня, если что, не один ты у нас герой… А ты дуй тыркаться, заслужил, клянусь Ареем! Можешь и от меня «дротик метнуть», скажешь — Пирр Эврипонтид передал.

«Спутники» громко захохотали.

— И от меня! И от меня! — раздались возгласы.

— Пусть афиняне «метают дроты», а мы пойдем кидать копья! — сострил Феникс. Эта шутка вызвала новый взрыв смеха. Попрощавшись с Леонтиском и оставшимся с ним Эвполидом дружескими тычками и салютами, Пирр и его свита двинулись дальше, оставив друзей стоящими посреди улицы.

— Да уж, — долетел до сына стратега смешок Коршуна. — Эти иноземцы мастаки своими «дротиками» раскидываться. Вот и получаются ублюдки вроде Леотихида….

Тему горячо поддержали, но ответных реплик Леонтиск уже не расслышал. Донельзя довольный, он повернулся к товарищу.

— Ну что же, все получилось как нельзя лучше! Поднимай паруса сладострастия, моряк, — мы держим курс в бухту удовольствий.

По пути к храму Геры совесть Леонтиска попыталась атаковать, подло вызвав в его сознании упрекающий образ Эльпиники. Однако жадная до удовольствий мужская натура вкупе с накопленным физическим желанием дали совести яростный отпор и обратили ее в бегство. «Я люблю Эльпинику, и обязательно вернусь за ней в Афины, где женюсь на ней, независимо от воли ее отца-архонта. Но не могу же я, в самом-то деле, все это время оставаться без женской ласки!» Леонтиск вполне развеял свои колебания этой произнесенной мысленно фразой, и в оправдание его стоит сказать, что верность в тот век была не слишком распространенной добродетелью. Канули в прошлое времена, когда прелюбодеяния вызывали резкое общественное осуждение и суровое судебное наказание. Ныне все изменяли всем, и даже бастарды обычно воспитывались в семье отца вместе с его законными детьми.

Навстречу друзьям в сопровождении двух рабов прошла статная девушка, привлекавшая взгляд необычно высоким для женщины ростом и еще более необычной одеждой. Она была облачена в воинскую юбку-митру из металлических полос, нашитых на кожаную основу, и кожаный же панцирь, какие лакедемоняне носили повсеместно. На боку у воительницы висела облегченная спата — длинный и узкий фехтовальный меч, новомодное оружие римских и эллинских аристократов. Лицо лакедемонянки можно было бы назвать классически красивым, если бы не вертикальный шрам, пересекавший его правую сторону от скулы до уголка неулыбчивого рта. Волосы этой амазонки ниспадали на плечи дюжиной перевитых белыми шнурами черных косиц.

Эвполид, остановившись, во все глаза уставился на нее. Когда девушка поравнялась с молодыми людьми, Эвполид, не обращая внимания на предупреждающий жест Леонтиска, выпалил:

— Привет тебе, красавица!

Она, скользнув по афинянину холодным равнодушным взглядом, прошла мимо. Эвполид, повернувшись, восторженно поглядел ей вслед.