Балаустион - Сергей Конарев

— Хм, не очень-то он нуждается в моем разрешении, — проворчал царь. — Видела бы ты, мать, как уверенно и нагло он ведет себя в народном собрании, как выступает в суде….

— Так почему же ты не велишь номаргам схватить его? — спокойно спросила царица. — Почему, в конце концов, не вышлешь его из города?

— Ну, во-первых, ничего особенно противозаконного он не делает, — развел руками Эвдамид. — Может, и зарвался бы, но старые друзья Павсания строго следят, чтобы он не перегибал палку. А во-вторых, и это, клянусь Гераклом, самое неприятное, немалая часть народа поддерживает его.

— Народ глуп. Это скот, который требует умелого пастуха, — с легкой гримасой произнесла Тимоклея. — Граждан нужно содержать в такой же узде, как илотов. Любой гражданин Лакедемона прежде всего гоплит, а обязанность солдата — подчиняться своему командующему, то есть тебе, царь спартанский.

— Ах, если бы все было так просто, матушка, — хмыкнул Эвдамид. — И какие злые демоны придумали это слово — демократия… И, кроме всего, Пирра, Павсаниева сынка, поддерживают не только рядовые граждане, но и многие из старейшин-геронтов. Суд об имуществе Павсания мы уже практически проиграли. Если бы не выходка нашего малыша Леотихида, Эврипонтиды уже сегодня могли бы въезжать в заколоченный особняк Павсания.

— О, наш храбрый Львенок! Младший брат всегда будет твоим лучшим помощником, сын.

— Знаю, знаю, — Эвдамид поморщился: безоглядная любовь матери к младшему сыну всегда немного раздражала его. — Но в данных обстоятельствах мне, клянусь дубиной Геракла, требуется помощь кого-нибудь повесомее, чем мой молодой и горячий братец. Римляне вот-вот накинут мне хомут на шею и поволокут в ненавистную компанию ахейцев!

Тимоклея вздохнула, задумчиво сделала несколько шагов по комнате.

— Ах, как жаль, что твой отец ушел от нас. Агис… он бы придумал, как поступить. У него был талант выпутываться из сложных ситуаций. Иногда он находил самые неожиданные решения, заставлял служить своим интересам совершенно различных людей, порой даже принадлежащих к противостоящим лагерям.

— И что бы сделал отец на моем месте? — поднял голову Эвдамид. — Как бы он поступил? У кого искал помощи? У народа? У герусии? У Эврипонтидов?

— Пожалуй, у эфоров, — спокойно ответила Тимоклея, как будто не замечая вызывающего тона сына.

— Ха-ха-ха, у эфоров! — вырвался у царя нервный смех. Впрочем, он тут же взял себя в руки. — Наши эфоры, милая мать, это моя непреходящая головная боль. На кого из них можно положиться? Толстый боров Анталкид спит и видит, чтобы какой-нибудь римский чиновник получил в Спарте постоянное место жительства. Архелай, хоть и скрывает, мечтает о том же. Гиперид патологически не переносит людей, облеченных большей, чем у него, властью, и вообще он личность весьма сомнительная.

— И, кроме того, самый богатый человек в Спарте, — вставила мать. — А слухи о том, что творится за стенами его Красного дворца, доходят и до меня.

— Одним словом, последний человек, которому бы я доверился, — продолжал Эвдамид. — Скиф-Полемократ поглощен обрядами и прорицаниями, и ему, клянусь богами, абсолютно все равно, пусть даже Спартой станет управлять римский претор, лишь бы его не отвлекали от этих занятий. А Фебид настолько невзлюбил меня с тех пор, как я отправил его сына биться на арене, что смешно даже мечтать о каком-то сотрудничестве с его стороны.

— Что касается первых четырех, я согласна с тобой, сын. Но эфор Фебид — человек старого уклада, и наш естественный союзник в деле, касающемся Ахейского союза. Он не из тех, кто ставит личные отношения превыше интересов полиса. Да гнев его с течением времени мог поутихнуть, тем более что ты оказал его дому такой почет, приняв Исада в Триста.

— Не думаю, что он захочет меня слушать, — Эвдамид скептически покачал головой.

— И все-таки тебе необходимо поговорить с ним, попробовать привлечь на нашу сторону. Хотя бы для того, чтобы этого не сделали Эврипонтиды. Беда, если они убедят Фебида поддержать их. Он — могучий союзник, самый, прости за откровенность, уважаемый человек в Спарте.

Эвдамид нахмурился, затем вздохнул.

— Сделай это, сын, — царица посмотрела ему в глаза. — Смири свою гордость. Помни, что мудрый правитель должен уметь быть не только львом, но и лисом. И зачастую бывает так, что лис преуспевает там, где льву приходится отступить.

— Хорошо, мать, я… я поговорю с эфором Фебидом. В любом случае, что бы он ни ответил, можно не опасаться, что содержание этого разговора дойдет до римлян. Такое скажешь, мягко говоря, не о каждом.

— Ты мудр, государь спартанский, — Тимоклея склонилась в преувеличенно церемонном поклоне.

Царь улыбнулся, мощными руками обнял мать за плечи.

— Мудр твоими советами, госпожа царица.

Негромкий смех матери и сына поколебал ночную тишину, сгустившуюся под сводами царского дворца Агиадов. Над крышей его влажно поблескивали светляки-звезды.

Хлесткий удар плети рассек щеку, из разорванной губы тут же карминовой струйкой потекла кровь.

— Прости, господин! — взрыдав, закричала девушка. — Я не знаю… я не хотела… Эта ваза, она сама упала….

— Ах, она сама упала! Ну, тварь!

Хвост плети черной молнией мелькнул в воздухе, обрушился на умоляюще поднятые руки, рассек ткань исподнего хитона. Рабыня взвизгнула, попыталась увернуться, но следующий удар еще больше разорвал ее одежду. Широкий лоскут упал с плеча, обнажив тяжелую грудь, увенчанную темным коричневым соском.

— Пощади, господин! Я виновата! Виновата!

— С-с-сука! — голос мужчины был наполнен яростью и страстью.

Безжалостная кожаная змея с плотоядным шипением врезалась в обнаженную плоть. Девушка издала громкий, отразившийся от стен подвала вопль, перешедший в горловое рыдание.

— Гос-по-дин Ги-пери-ид!!!

— Молчать! Стерва! Ведьма! Неумеха! — с каждым словом на тело рабыни обрушивался хлесткий беспощадный удар. На белую мраморную стену брызнули мелкие кровавые капли.

— Я тебе покажу, как портить мое добро! — в глазах мужчины горели красные огоньки безумия. Плеть в его руке ходила ходуном, полосуя корчащееся, кричащее полуобнаженное тело.

— Пощады… пощады-ы… — тонко провыла истязаемая.

— Пощады тебе? — прорычал палач. — А ну, встать!!!

Жесткая рука, ухватив девушку за волосы, резким рывком вздернула ее вверх, подняла так высоко, что ей пришлось встать на носочки, чтобы хоть немного ослабить нестерпимую боль. Стеклянный, сверкающий взгляд мужчины впился в ее залитое кровью и слезами лицо.

— Пощади, господин… — ее глаза закатились, голос перешел в надрывный шепот.

Продолжая удерживать девушку за волосы, высокий рост позволял ему делать это не напрягаясь, мужчина второй рукой, не выпуская плети, сорвал с нее последние обрывки одежды, уставился на пересеченные алыми рубцами груди, округлые бедра, аккуратный упругий живот, выпуклый лобок, окаймленный курчавой каштановой порослью.

Тонкая щель его рта раздвинулась, обнажив в демонической улыбке зубы, острые, словно иглы.

— Что, больно, шлюха вифинская? — прорычал мужчина. — Ничего, сейчас я тебе сделаю приятно! Раздвинь ноги, живо!

Сильный пинок между ног вырвал из ее горла новый вскрик. Резким движением, едва не свернув шею, истязатель развернул ее к стене, рванул голову вниз.

— Не сгибай колени, стой смирно!

Зилла замерла. Подруги-рабыни рассказывали, чем заканчиваются экзекуции у хозяина — грубым и скоротечным совокуплением. Три с лишним месяца ей удавалось избегать малейшей провинности, любого лишнего повода показаться эфору на глаза. Но теперь, по воле Богини, пришел ее черед. Зилла сдержала рвущиеся из груди рыдания. Она выросла в Милете, в семье богатого и влиятельного вельможи, с детства привыкла к достатку и холе, и даже была претенденткой на роль супруги младшего сына вифинского владыки. Однако другой аристократ оказался чуть изощреннее в искусстве интриги, и его дочь, а не Зилла, надела диадему царевны Вифинской. Отец Зиллы сгнил в темнице, имущество его досталось государственной казне, а сама она стала рабыней и угодила в руки худшего хозяина, какого можно было пожелать.

Сейчас, в надежде, что истязания закончены, она покорно стояла, перегнувшись пополам, ожидая вторжения в свое женское естество разгоряченного мужского органа. Но вместо этого в воздетое кверху напряженное лоно врезалась, раздирая плоть, толстая рукоять хозяйской плети.

— Ну что, хорошо, хорошо тебе, сука? — захохотал мучитель, резкими толчками загоняя в нее грубую деревяшку едва ли не на половину длины. Девушка, стиснув зубы, полумертвая от боли и ужаса, лишь дрожала всем телом и хрипло дышала. Она молила богов только о том, чтобы скорее потерять сознание. Но мужчина не допустил этого: оставив рукоять плети глубоко в ее истерзанном лоне, он снова развернул рабыню, грубо бросил на колени и вогнал ей в рот набрякший детородный орган.