Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

— Твоя дочь просила руки Онирис, но относительно свадьбы пока ещё ничего не решено. Мне требуется время, чтобы получше узнать Эллейв и удостовериться в том, что с ней моя дочь будет счастлива.

— Весьма здраво, сударыня, — ответил Арнуг. — Прошу прощения за поздний визит, я лишь проводил Онирис до дома и уже ухожу.

— Жаль, жаль, — сказала матушка. — Но час действительно поздний, гораздо удобнее было бы встретиться, к примеру, завтра или послезавтра утром — если это время тебя, конечно, устраивает.

— О да, сударыня, вполне, — поклонился Арнуг. — Благодарю за приглашение.

— Быть может, завтра в семь? — предложила матушка. — Ты упомянул корабль-музей, а наш Ниэльм живо интересуется морской темой. Думаю, он был бы в восторге от посещения «Победы».

— Прекрасно, буду рад сопроводить вас, — снова с поклоном ответил Арнуг.

— Значит, договорились, увидимся завтра в семь, — сказала матушка. — Приятно было познакомиться с тобой, господин Арнуг.

— Взаимно, госпожа Темань.

От матушкиной затеи с посещением «Победы» Онирис вся помертвела и дышала через раз, не сводя напряжённого взгляда с Арнуга. Тот и бровью не повёл, но его губы сурово затвердели, а глаза начали подёргиваться ледком. Церемонно прощаясь, он уже весь был абсолютно ледяным, хотя и безупречно учтивым. Страшный, мертвенный лёд глаз и жёсткость губ... Мраморно-холодный, гулкий и твёрдый, вонзающийся в душу звук щелчка каблуков — и Арнуг, несгибаемый и непроницаемый, недосягаемый уже для всех, направился к выходу. Уже у вешалки Онирис нагнала его, сжала его безучастную руку в перчатке и, горестно подрагивая, прошептала:

— Прости, господин Арнуг, матушка это не со зла... Она просто не понимает. Когда я услышала, я ушам своим не поверила. Тебе будет тяжело находиться на этом корабле, где всё это случилось... Всё-таки позволь мне взять часть твоей боли, когда мы будем там. Это самое меньшее, что я могу сделать, чтобы загладить матушкину бестактность.

Она хотела поцеловать его в щёку, но его глаза из-под надвинутой на лоб шляпы обдали её убийственным холодом, и Онирис отпрянула со съёжившимся, как схваченный морозом цветок, сердцем.

— К сожалению, детка, твоя матушка всё прекрасно понимает, — едва шевеля губами, также вполголоса проронил Арнуг, отстранённый и далёкий. — Не волнуйся, всё будет хорошо. Доброй ночи.

Он вышел под дождь и быстро, неудержимо зашагал по дорожке к воротам, за которыми ждала повозка, а в груди у Онирис нарастала катастрофа. Леденящая лавина горечи обрушилась на сердце, и оно спотыкалось, грохотало гулко и страшно. Не быстро, нет, просто превратилось в тяжёлый камень, гремевший о рёбра бухающими ударами, эхо которых прокатывалось по всему телу.

Обернувшись к родительнице, она медленно приблизилась и остановилась в двух шагах.

— Ты это нарочно, матушка? — спросила она тихо.

— Что?! — вскричала та, широко распахнув глаза с непонимающим видом. — Что я опять не так сделала?!

Онирис покачала головой, потом вяло, горько и устало махнула рукой и стала подниматься к себе в комнату, даже не пожелав родителям спокойной ночи. Каждый шаг давался ей с трудом, к ногам будто огромные чугунные гири были цепями прикованы.

Спустя несколько минут в комнату постучались, и голос батюшки Тирлейфа негромко и мягко спросил:

— Дорогая, ты ещё не спишь? Я могу войти?

Онирис, не раздеваясь, лежала лицом в подушку — без слёз, но с обмороженным бутоном сердца в груди. Даже батюшку Тирлейфа сейчас не хотелось видеть, не было сил объяснять ему всё, потому что для этого пришлось бы выдавливать из себя слова. А они застыли в груди, вмёрзли в неё ранящими острыми кристаллами — не достать, не превратив всё нутро в кровоточащее месиво. Эти кристаллы остались от Арнуга, от попытки удержать, отогреть его. Не отогрела, не удержала, только сама пострадала и лежала теперь скрюченная, и незримые убийственные кристаллы торчали из её живота и груди. Она не винила его за свои раны, она сама опрометчиво полезла незащищённой грудью на острые шипы, вот и получила. Хотела взять его боль — что ж, взяла. Получила то, чего добивалась.

— Батюшка, я очень устала, — только и смогла Онирис простонать. — Давай завтра поговорим, хорошо?

— Хорошо, дорогая, как скажешь, — огорчённо ответил отец. — Спокойной ночи, радость моя.

— Спокойной ночи, батюшка.

Не спокойной была эта ночь, а ужасной, горькой и безысходной. Сначала Онирис пыталась растопить застрявшие в животе и груди невидимые кристаллы боли, которой она неосторожно нахваталась от Арнуга, и их острые края понемногу оплывали, округлялись, уже не ранили так смертельно и беспощадно. Уже тупые, они просто неловко торчали в ней, и Онирис, вспомнив слова о тёплой звёздочке, превращала своё сердце в источник весеннего света. Подтаявшие кристаллы истончались, уменьшались в размерах, а потом от них и вовсе ничего не осталось.

Засыпала Онирис с мыслью, что нужно непременно, обязательно достучаться до Арнуга. Если он и завтра придёт такой ледяной, будет просто катастрофа. Ниэльм не должен его таким увидеть, он просто испугается. Историю Гильгернской битвы он выучил наизусть, знал весь ход сражения, все названия кораблей-участников, имена флотоводцев и особо отличившихся героев. Арнуга он заочно обожал и восхищался им. И, конечно, мечтал увидеть вживую. И что он увидит завтра?  

Это будет ужасно... Так не должно быть.

Закрыв глаза, Онирис начала медленный обратный отсчёт от ста до одного. На шестидесяти числа исчезли, возник песчаный морской берег с башней маяка, чёрным пологом туч и фигурой капитана, стоявшей лицом к морю. Широко расставленные ноги в сапогах устойчиво и непоколебимо упирались в песок, а грудь была закована в ледяной панцирь. В глазах тоже застыл лёд. Из груди капитана в морскую даль тянулись медленно колышущиеся чёрные нити, перепутанные и лохматые, с какими-то отвратительными чёрными перепонками, на вид скользкими. Холодная мерзость...

«Господин Арнуг!» — позвала Онирис в ужасе.

Он не откликался, его ледяные глаза ничего не видели. Но Онирис откуда-то знала, что внутри он живой, просто из-за корки льда не может ответить. Нужно было его спасать, но как? Тёплая звёздочка... Нужно растопить эту корку льда, но сперва — отсечь эту чёрную мерзость, тянувшуюся из его груди. К ней даже прикасаться было страшно, но в руке у Онирис очутился сияющий меч. Он был выкован из её внутреннего тепла, из света её сердца.

Несколькими взмахами она перерубила мерзкие нити, и они, колыхаясь, втягивались в морскую даль. Из груди Арнуга торчали