Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

пах и сказал: „Кормить и лечить тебя больно накладно. Отправляйся-ка ты на живодерню!“» Вот и вся недолга. Таким путем и попали эти доходяги в Тот лагерь. А кто попал сюда, тот выйдет отсюда только через жерло кремационной печи.

«Lasciate…».

Питание и санитарно-бытовые условия здесь хуже, чем где бы то ни было в цухткацете. Почти все доходяги спят на голых досках. Редко у кого есть штрозак[962]. Кормят микроскопической порцией хольцброта (не более 100 граммов) и баландой из гнилой капусты. Словом, здесь все делается для того, чтобы ускорить отправку доходяги в крематорий.

Разумеется, не может быть речи о каком-нибудь уходе за больными. Да и кому они нужны, кто станет о них заботиться! Так называемые санитары (они из пленяг) фактически выполняют роль зондеркоманды. Поминутно можно видеть, как они вытаскивают из блока мертвые (бывает, что и живые) тела. Правда, есть у них и более приятная обязанность: разносить пищу. Зондеркоманда ревностно исполняет эту гуманную функцию, тем более что она приносит немалую выгоду: львиная доля хольцброта остается в руках санитаров.

— Послушайте, ребята, что вы делаете? Ведь вы последний кусок вырываете изо рта товарища. Надо же думать не только о себе, но и о других!

— Пусть каждый думает о себе. Тогда всем будет хорошо. А что касается вот этих доходяг, так зачем им хлеб. Ведь все равно завтра или послезавтра их свезут в крематорий. Хлеб живым нужнее, чем мертвым. Да и тебе-то дня через три-четыре он не понадобится вовсе.

Шутники, ей-богу. Ну, ни дать ни взять — шекспировские могильщики.

В эту долгую ночь я так и не сомкнул век. Не потому, конечно, что ложем мне служили голые, сучковатые, плохо обработанные доски. И не пустое брюхо лишило меня сна. За три года каторжной жизни в Райше я привык и к жесткой койке, и к скудной пище. Сами по себе они никогда не возмущали мою душу и почти не пробуждали никаких мыслей или эмоций.

Нет, причина моей бессонницы совсем иная. Тяжелые впечатления дня — вот что не давало ни минуты забвения, покоя. Слушая предсмертный хрип доходяг, отходящих в лучший мир, я думал о том, что завтра их неостывшие тела, брошенные на железные тележки, с грохотом вкатятся в жерла печей. И не пройдет, быть может, двух-трех дней, как и меня по той же самой огненной дорожке прокатят на небеса…

Тут ход моих мыслей был неожиданно прерван, потому что окна блока внезапно загорелись, засияли ярким светом. Я сразу же распознал причину этого явления: королевские воздушные силы, сочтя наш Тот лагерь за военный завод, развесили вокруг него китайские фонарики.

Когда мы выбрались из блока на лагерную площадь, она была уже полна. Здесь и там кучками стояли доходяги и, задрав головы к небесам, любовались нарядной «елочкой». Она искрилась, лучилась, сверкала, сияла всеми цветами радуги и даже медленно поворачивалась вокруг своей оси. Что и говорить, торжественная феерия!

Этот восторг любования я прочел в глазах всех доходяг. Даже самые безнадежные из них, казалось, как-то загорелись и оживились. Я думаю, в этот миг они верили в чудо, в то, что фестиваль королевских воздушных сил спасет их от гибели во чреве раскаленной печи.

Они оказались правы, эти morituri[963]. Английские бомбы, погубившие в эту ночь десятки доходяг, многим из нас спасли жизнь. А случилось это так. Ярким пламенем пылали блоки, и вокруг бушевало море огня. Беспомощно озираясь по сторонам, я услышал вдруг за спиной грохот.

Это рухнули охваченные пламенем ворота лагеря. Тотчас же толпа ринулась в образовавшийся пролом. Никто не пытался нас задержать, ни единый выстрел не прозвучал нам вслед. Дело в том, что вахманы и их начальники, до смерти напуганные бомбежкой, даже и не пытались выглянуть из келлеров и бункеров.

Итак, я снова на свободе. Надолго ли?

Всю ночь бродил в лесу. На рассвете услышал гомон голосов. Притаившись в кустах, осторожно выглянул. Оказалось, что я выбрался к автостраде. Она была вся запружена народом. Толпы женщин, детей и стариков брели па дороге, толкая перед собой груженые тележки, тачки, велосипеды, детские коляски. Все эти люди безостановочно двигались почему-то в одну сторону, куда-то на восток.

Может быть, подойти ближе, вмешаться в толпу и вместе с ней бродить по свету? Нет, это рискованно, опасно. Можно легко попасться в лапы гештаповских ищеек, шныряющих, вероятно, в этом людском потоке.

Я повернулся спиной к автостраде и вновь углубился в лес. По правде сказать, очень хотелось есть, но, кроме травки и каких-то ранних цветочков (не мастер я их различать), ничего съедобного нигде не было. За неимением других деликатесов питался цветочками, листочками и травкой.

Срывая на одной большой полянке цветочек, наткнулся на листок бумаги. Развернул: приказ генерала Эйзенхауэра от 14 марта 1945 года. Вот краткое содержание приказа: «Города Манхайм-Людвигсхафен и Франкфурт-на-Майне с прилегающими к ним территориями объявляю зонами смерти. Приказываю воздушным силам союзников смести их с лица земли. Гражданскому населению предлагаю в течение пяти дней покинуть указанные города и удалиться за пределы зоны смерти, обозначенной на прилагаемой карте».

Так вот в чем дело! Теперь понятно необычайное волнение на автостраде. Это беглецы из Франкфурта-на-Майне, бредущие бог весть куда.

Сунув листовку в карман, пошел дальше. Солнце начало уже склоняться к горизонту, когда я выбрался к железной дороге. Гляжу: станционных зданий нигде нет, а почему-то стоят тут два товарных поезда. Всюду на путях копошатся люди, а вдоль полотна похаживают солдаты с автоматами. Когда получше пригляделся, то понял, что копошатся пленяги, а охраняют их «желтопузики».

Надо бы спрятаться, да очень хочется есть. А вдруг оба поезда набиты колбасами да окороками? То-то был бы пир на весь мир. Нет, уходить нельзя. Подождем маленечко. Авось подвернется какой-нибудь удобный случай.

Где-то вдалеке проревели гудки: алярм. Не прошло и минуты, как налетели самолеты. «Желтопузики» и вахманы согнали пленяг с железнодорожного полотна и удалились с ними в лес. Ну, теперь пора вступать в действие мне.

Я подбираюсь к одному из поездов, срываю пломбы с нескольких вагонов, но не нахожу ничего, кроме чемоданов и ящиков с немецким барахлом. На кой мне ляд оно сейчас? Лишь в одном вагоне нахожу несколько мешков с собачьими галетами. Вот это здорово! Набиваю ими карманы, кладу за пазуху и, конечно, в рот.

Между тем раздается сигнал энтварнунга, и «желтопузики» возвращаются к поездам. Я не успеваю выскочить из вагона и скрыться в лесу. Немцы обнаруживают