Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

студента»[984].Через 3–4 десятка шагов я начинаю примечать, что роли наши постепенно меняются и Рая все чаще опирается на мою руку.

Между тем затихшая было к ночи канонада возобновилась и усилилась. Англо-американские полевые и дальнобойные орудия без перерыва лупят по мертвому городу Ганау, на руинах которого фрицы расположили свои огневые позиции. Справа и слева от нас на всем пути колонны то и дело вспыхивают костры взрывов. Однако эта бешеная и внешне очень эффектная пальба весьма мало эффективна. Она не причиняет никакого ущерба ни фрицевским позициям, ни растянувшейся на целый километр пленяжьей колонне.

— Эх, горе-артиллеристы! — иронизируют мои товарищи слева. — Бьют-бьют по развалинам, а все без толку. Сюда бы двинуть одну нашу батарею, через полчаса от фрицев только мокренько бы осталось.

Реющий над руинами города американский самолет-корректировщик повисает над колонной.

— Хлопцы, — раздаются голоса, — у кого есть белые тряпки, клади их на голову! Рви подштанники и рубахи. Американцы не будут стрелять в тех, кто накроется чем-нибудь белым.

Кое-кто действительно накрылся белым тряпьем. Однако подавляющее большинство пленяг отнеслось неуважительно к рекомендованному средству противовоздушной обороны. Пошли шутки, насмешки, иронические замечания:

— Вот еще выдумал! Стану я рвать единственные кальсоны.

— Выходит, голову накрой, а дупу открой.

— А мне и рвать-то нечего. Последние подштанники не далее как вчера изорвались в клочья.

— Что ж ты, дурашка, не сберег те лоскуточки? Дал бы кажному по тряпице, гляди, полколонны спас бы от смерти. Слышал ведь, что говорят Мандрыка и прочие мудрецы: рваные кальсоны, если ими правильно пользоваться, лучшее средство ПВО.

Давно и не нами замечено, что трагической маске всегда сопутствует шутовской колпак. Стоит только безглазой махнуть косой, как где-нибудь рядом обязательно прозвенят бубенцы скомороха. Ну как тут не вспомнить гениального Шекспира и не поклониться его удивительному знанию всех антиномий жизни.

Однако вернемся к нашим баранам, то бишь к белым тряпкам, покрывшим светлые головы наших мудрецов. Надо сказать, что это патентованное средство ПВО не произвело никакого впечатления на корректировщика. Собственно говоря, сам факт висения американца над пленяжьей колонной нельзя было считать благоприятным признаком. Мы осознали опасность лишь тогда, когда дальнобойная американская артиллерия перенесла огонь на нас. В это время колонна проходила сквозь теснину, образованную двумя каким-то чудом уцелевшими стенами пятиэтажных домов. Три снаряда последовательно разорвались впереди меня. И тут же, почти в то же самое мгновение обрушились обе стены, державшиеся на честном слове. Сплошное облако дыма и пыли окутало с ног до головы пленяг и конвоиров. Сначала в толпе произошло обычное в таких случаях замешательство, но потом безотказно сработал безусловный рефлекс самосохранения: каждый, кто только мог, бросился бежать давай бог ноги.

Забыв про «стеклянную голову» и доброго своего «лейб-медика», козлом запрыгал и я прочь от места взрыва. Но не пробежал я и двух десятков шагов, как услышал за спиной резкий крик, переходящий в плач: «Гео-о-о-оргий Никола-а-а-аевич!»

Словно кто-то схватил меня за шиворот и потянул назад. Я мгновенно остановился и оглянулся. Рая сидела в кювете, а из глаз у нее беззвучно лились слезы. Хлынувшая после взрыва толпа, по-видимому, свалила ее с ног и бросила наземь.

С низко опущенной головой, краснея от жгучего стыда, я подошел к Рае. К счастью, она была невредима, но, падая, ссадила себе колени и слегка подвернула ногу. Я поднял ее, и мы поспешили прочь. Рая доверчиво прижалась к моему плечу, а мне было совестно взглянуть ей в глаза.

Влезаем в келлер, набитый до отказа беглецами. Здесь так темно, что женскую фигуру невозможно отличить от мужской. Стоим плотной массой, затаив дыхание. Лишь приглушенные стоны, доносящиеся из разных углов подвала, нарушают зловещую тишину. Каждый с тревогой и тоской думает: «Вот сейчас придут эсэсовцы, выведут нас из келлера и всех прикончат!» Но фрицы так и не пришли за нами. Как мы узнали потом, им было некогда. Они окружили тех, кому не удалось бежать (а таких было свыше 90 %), и погнали их дальше.

Услышав стоны, Рая принимается за дело. Она вынимает из хирургической сумки стеариновую свечку, я зажигаю ее и поднимаю над головой. На огонек стекаются раненые. Их около двух десятков. Наряду с легкими случаями есть и тяжелые. Рая обрабатывает и перевязывает раны, действуя умело, быстро и ловко. Одной девушке она даже накладывает швы на живот. Я «ассистирую» и зарабатываю комплимент.

Проходят часы томительно-тревожного стояния в келлере. Никто не отваживается выйти на поверхность, чтобы не быть схваченным эсэсовцами. Отчаяние и безнадежность все еще крепко держат наши души в своих когтях.

Вдруг под сводами подвала прокатывается чей-то возбужденно-радостный крик:

— Americani, signori, americani![985]

Это кричит итальянец. У него растерянный вид, безумные глаза, всклокоченные волосы. Так и кажется, что он вот-вот грохнется наземь или, того хуже, бросится всех душить. Парню, видимо, нелегко освоиться с мыслью, что ужасы плена позади и что при выходе из келлера нас ждет желанная свобода. Вслед за макарони в подвал входит троглодитствующий немец:

— Альзо, камраден, волльт ир ништ раус? Кришь ист фетишь фюр унс. Эс ист гут[986].

Бросаемся наверх и смотрим по сторонам. По руинам движутся цепочками неопрятные молодые люди в защитных комбинезонах. Если бы не стальные каски и не автомашины, их можно было принять за рабочих, пришедших на раскопки мертвого города Ганау.

Так вот они какие, эти солдаты звездно-полосатой республики! По правде сказать, мы несколько разочарованы слишком уж ординарным, простоватым, невоинственным, индустриальным видом ами.

Пока мы обмениваемся первыми приветствиями со своими освободителями, немцы суетятся вокруг нас. Они расстилают возле своих келлеров простыни, втыкают в землю шесты и развешивают на них белое тряпье. Все это должно означать: «Мы складываем наше оружие у ног победителей». То и дело можно слышать голоса:

— Готт зай данк! Аллес ист форбай, аллес ист форбай. Нун кришь фетишь фюр унс![987]

Группа немок с тревогой наблюдает за тем, как ами выводят из траншеи дюжину юных гитлеровских артиллеристов, только что прекративших пальбу. Когда же пленных заставляют поднять руки вверх и стать лицом к полуобрушившейся стене, из уст сентиментальных дщерей фатерлянда вырывается скорбное «Miserere»[988]. Воздев очи горе, молитвенно сложив руки, они с ужасом ждут залпа. Но так и не услышав выстрелов, благочестивые фрау переводят взоры с небес на грешную землю и видят самую идиллическую сценку: обыскав пленных фрицев, ами сажают их в кружок и угощают сигаретами, конфетами и жевательной резинкой.

— Готт зай данк! — шепчут взволнованные фрау. — Эс ист гут. Нун кришь