Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Мертвые города хороши еще и в том отношении, что в них, как правило, отсутствуют власти. Да и зачем они там, где нет живых людей и где все дома сровнены с землей? Нет никаких властей и в Ганау. Бецирксляйтер со своей свитой, гештапо, полиция, бургомистр, прочие административные и судебные учреждения выехали за пределы Ганау. Они обосновались в окрестных поселках и оттуда вершат судьбами округа. Ни один рогатый шупо даже и не заглядывает на развалины города, потому что здесь нечего делать.

Жителей в Ганау почти что не осталось совсем. Редко-редко откуда-то из-под земли осторожно выползает немец и, пробежав два-три десятка шагов, скроется в соседней норе. Это местные троглодиты. Неудобства вольной жизни они предпочитают всем благам современной цивилизации, высшим выражением которой являются, как известно, такие организации, как SS и SD.

Мы тоже разбрелись по подвалам, предварительно расчистив и замаскировав входы и выходы. При этом пришлось вытащить и схоронить десятка два немецких трупов. Главные преимущества подземной жизни — полная свобода и обилие пищи. Дело в том, что в немецких подвалах мы нашли quantum satis[975] картофеля и овощей. Кроме того, ребята обнаружили в немалом количестве консервы, колбасы, ветчины и прочую снедь. Словом, пищей мы сейчас обеспечены.

Немцы-троглодиты утверждают, что во время бомбежки 19 марта погибло 14 тысяч ганаусцев. Они все задохнулись в подвалах, ибо входы и выходы из них были засыпаны мусором и обломками обрушившихся домов.

14 тысяч — это немалая цифра. По официальным данным до войны в Ганау было около 40 000 жителей. Перед последней бомбежкой в городе оставалось приблизительно 25 000 тысяч (7 погибло, 8 тысяч эвакуировалось в «безопасные места»). Сейчас в Ганау не более 5–6 сотен немцев, ведущих такой же троглодитский образ жизни, как и мы.

Кстати, о бомбежке 19 марта: вчера ребята принесли мне американскую листовку на немецком языке. Вот ее содержание: «После объявления Франкфурта-на-Майне зоной смерти оставшееся в городе немногочисленное население с ужасом ожидало исполнения приказа генерала Эйзенхауэра.

Ночью они услышали шум авиамоторов. В воздухе появилось свыше 1000 „Летающих крепостей“[976]. Однако самолеты пролетели над Франкфуртом и сбросили бомбы на Ганау».

Джебосы (Jabos) летают круглосуточно. Мы к ним привыкли, как к необходимому атрибуту жизни. Они непрерывно сбрасывают бомбы на казармы, аэродромы, склады, мосты и другие военно-стратегические объекты.

Слухи: занят Дармштадт[977]. Скоро будут здесь.

Ходят слухи, что занят Ашаффенбург. Значит, нас обошли. Американцы уже на том берегу Майны. Сейчас идут бои за переправу. Руины города усиленно обстреливаются, так как немцы используют их в качестве оборонительных рубежей, артиллерийских позиций.

Артиллерийская канонада не прекращается. Опасно высунуть нос из подвала. Впрочем, русаку на все ровным счетом наплевать. Не успеешь оглянуться, а он где-нибудь уже разжег костер и варит картошку. Немного поодаль другой русак поджаривает на огоньке ветчину. Подходят немецкие солдаты-фронтовики:

— Прячьтесь! Увидят эсдэковцы, устроят на вас облаву. Тогда вам конец. Лучше хорошенько спрячьтесь. Мы сами рады были бы забраться в какой-нибудь ферштек, да нельзя. Приказ есть приказ. Приходится тянуть лямку.

Однако слова не действуют на наших ребят. Они продолжают бегать по руинам, разводить костры, шакалить.

Ночью канонада немного стихла. Фольксштурмовец сказал:

— Американцы были уже здесь, но мы их прогнали.

Видно, ами[978] — неважные вояки. Немцы располагают здесь очень скудными силами. В основном это фольксштурмовцы. Воевать они не хотят и ждут лишь момента, чтобы спрятаться. Американцы же вдесятеро сильнее. Но они пасуют, как только почувствуют малейшее сопротивление со стороны немцев.

Рано утром 26 марта нас разбудил сильный крик:

— Хлопцы, облава! Нас окружают!

— Кто, кто, Ивашка?

— Эсэсовцы и фолькштурмовцы. Выкуривают нашего брата из келлеров и строят в колонны. Хотят куда-то гнать. А куда? Ой, лихо нам, хлопчики! Чует мое сердце, что они готовят нам расстрел.

Выглянув наружу, мы убедились в справедливости слов Ивана Гончаренко. Кольцо блокады, постепенно смыкаясь и суживаясь, все ближе подступало к нашему убежищу. Вооруженные автоматами эсэсовцы и фолькштурмовцы то и дело выводили из близлежащих нор троглодитствующих пленяг и гнали их на дорогу.

— Каюк, ребята! Спасайся кто может!

Но спастись уже нельзя, потому что все пути отхода отрезаны. Остается только поглубже забиться в норы и ждать.

Не прошло и получаса, как над сводом келлера послышался тяжелый топот нескольких пар ног, обутых в кованые сапоги. Затем кто-то просунул голову в щель и крикнул зычным голосом:

— Алле раус! Шнелля![979]

Забившись по углам, мы стараемся не подавать никаких признаков жизни.

— Альзо, хаб гезагт: раус! Руки верш унд раус![980]

Не получив ответа, немец разряжает чуть ли не всю магазинную коробку в невидимое ему пространство подземелья. К счастью, пули не задели никого из нас.

Не добившись успеха, эсэсовцы стали забрасывать подвал дымообразующими шашками. Они-то и побороли наше упорство. Со слезящимися глазами, кашляя и чихая, мы один за другим выскакиваем из келлера. Фольксштурмовцы окружают нас и гонят на тополевую аллею, где эсэсовские чины уже формируют большую колонну.

Вот ведут новую партию. Это военно-интернированные итальянцы. Их человек тридцать. Они бодро шагают и весело поют: Santa Lucia, Santa Lucia[981]. У каждого из них на плече крафтзак с мукой. Эти-то мешки и придают, вероятно, бодрость сынам Авзонии. Шагая в такт песне, они небось думают про себя: «Будь что будет, а паста ашутта у нас будет!»

Никто из конвоиров даже и не пытается захватить у «макарони» их драгоценный груз. Фольксштурмовцы глядят на вокалистов с некоторой долей сожаления, а в глазах эсдэковцев и эсэсовцев можно прочесть презрительную иронию: «Тащите, мол, дурачье, тащите, коли вам любо. Все равно далеко не пронесете. Через час-другой ваши бренные тела будут превращены в мешки с костями».

Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, когда раздалась громкая команда:

— Антретен![982]

Дрогнула тысячеголовая колонна и, понукаемая окриками конвоиров, двинулась по тополевой аллее.

Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний![983] Всего согнано в колонну не менее 5000 человек. Половину составляют русские, другую — французы, бельгийцы, голландцы, итальянцы, поляки и прочие народы. Преобладают, конечно, военнопленные, но есть и цивильные. На каждую сотню мужчин приходится 3–4 женщины.

Я шагаю в голове колонны. Рядом идет мой «лейб-медик» Рая. Через плечо у нее висит большая кожаная сумка с набором хирургического инструмента, медикаментов и перевязочных средств. Рая ведет меня под руку, так как из‐за большого костного дефекта черепа видит во мне совершенно беспомощное существо, «стеклянного