Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все мужчины были арестованы и походным порядком отправлены в Германию, в цухткацет.
Провожали д-ра Вацлава Ража. На прощанье он крепко пожал мне руку. Я горячо благодарил его за спасение.
— Что вы, что вы, — смутился он, — моей заслуги тут нет. Не меня вы должны благодарить, а свою «добрую натуру».
Он, конечно, неправ. Натура натурой, а попади я не к нему, меня уморили бы. Раж добился того, что я без промедления был отправлен в операционную. Он собственноручно оперировал меня, все время следил за ходом болезни, старался создать наилучшие условия для такого тяжелого больного, каким был я. Кроме того, д-р Раж на целых 1½ месяца сверх срока задержал меня в госпитале. Он добился этого благодаря своему влиянию на д-ра Кениша.
С отъездом Ража уйдет почва из-под ног. Дня три или самое большее неделю полежу, а там все равно выпишут.
Что тогда?
Снова проклятый штрафлагерь с его вахманами, полицаями, Фусом, террором, голодом, грязью.
А может быть, и того хуже: Тот лагерь.
Так-то вот и лежим мы друг против друга: у одной стены «чистая» солдатня, у другой — «нечистые» пленяги. Где-то посредине должна бы проходить пропасть. Однако ее почему-то нет. Ни реальной, ни символической. Нет также каких-либо явных признаков вражды, антагонизма. Фрицы даже не пытаются козырять перед нами своим расовым превосходством. Их нордическое сознание опустилось ниже нуля. Они стали очень скромными и, пожалуй, даже несколько заискивают перед «унтерменшами».
В чем дело? Чем объяснить эту перемену?
Тут много думать не надо, чтобы найти правильное объяснение. Ныне фронтовик стал уже не тот. Сейчас он шибко упал духом. Пока он в строю, еще как-то держится, но как только попадает в госпиталь, мигом разлагается морально. Теперешний фронтовик настроен крайне дефетистски, пораженчески. Он понимает неизбежность гибели Райша и покорно ждет ее.
Лежащий на левом фланге ефрейтор Фриц Краузе недавно сказал:
— Скоро конец. Чем скорее, тем лучше.
В другой раз унтер-офицер Вернер Фишер шепнул мне:
— Русские подходят к Берлину. Нашему командованию никакими силами не удержать столицу. А там и конец.
— Что вы, камрад Фишер, — иронизировал я, — у фюрера есть такой могучий помощник, как генерал Власов. Этот со своими христолюбивыми роашниками спасет Райш.
— Что такое Власов? — с гримасой презрения возразил мне Вернер Фишер. — Он не стоит даже того, чтобы называть его вслух. Ведь это обыкновенный предатель. Не помню, где читал я про одного знатного поляка, несколько раз переменившего веру. Он менял ее смотря по тому, какому государю служил. В свите русского царя он был православным, при дворе прусского короля — лютеранином, в серале турецкого султана — правоверным магометанином. Генерал Власов не лучше этого поляка. Почти каждый фронтовик поет сейчас дифирамбы русским! О, русские — хорошие, замечательные люди. Я много их видел и навсегда сохраню самые приятные воспоминания о них.
Да, по всему видно, что нордический дух падает, смердит и разлагается.
Я не могу сказать дурного слова о наших медсестрах. Особенно нравится мне одна хорошая черта, присущая всем им: у них нет любимчиков. Одинаково добросовестно и пунктуально обслуживают они всех и каждого из раненых пленяг, независимо от цвета их глаз. Как это ни странно, нам они уделяют не меньше внимания, чем немцам.
Швестер Мария приветливо улыбается всем пленягам, но особенно симпатизирует мне и голландцу Ван Эккеру. Правда, мы ей очень помогаем в роли «братьев милосердия», ухаживаем за тяжелоранеными пленягами. Швестер Мария никогда не забывает снабдить русских, французов, итальянцев, голландцев добавкой. Она рассуждает так: немецкие солдаты получат «пакет», а где его возьмет пленяга?
О швестер Рут я уже говорил. Она не просто дружелюбно и приветливо, а прямо-таки сердечно относится к нам. Я у нее даже заметил какое-то влечение к славянам. Да и лицо у швестер Рут скорее славянское, чем немецкое.
Молоденькая швестер Анни — типичная немочка добрых старых времен. Хотя она и сильно косит, но это нисколько не портит ее приятного лица, швестер Анни мягкая, чуткая, сентиментальная девушка. Она не отходит от тяжелораненых и умирающих, не делая различия между русскими, немцами, французами, итальянцами. Слезы так и льются у нее из глаз, когда она видит их страдания.
Совсем другой склад характера у швестер Хелены. Она нравится мне своим удивительным спокойствием, молчаливостью, внутренней собранностью, уравновешенностью, сосредоточенностью и смелостью. Никогда ни у одной женщины я не встречал такой силы воли, такого самообладания. Во время самой крупной бомбежки, когда другие сестры дрожат от страха, она спокойно сидит на стуле и вышивает или вяжет. При этом у нее не дрогнет ни один пальчик, ни один мускул на лице. Другие просто замирают от ужаса, а у нее нельзя заметить и тени волнения. А ведь ей недавно только исполнилось 18 лет.
Морис уже второй месяц лежит неподвижно на спине. У него правая нога на вытяжении. Лежит он спокойно, говорит мало, больше думает.
Вчера вечером швестер Мария заметила у него слезы. Морис не стонал, не рыдал и даже не вздыхал, но слезы капля за каплей сочились из глаз и растекались по щекам.
— О, арме юнге! — сказала швестер Мария. — Фраген зи маль, херр Гюрджи, об хат эр хаймве?[948]
— Авэ ву, камарад Морис, шагрэнь, маль дю пэйи?[949]
— Owey![950] — с каким-то глухим стоном вырвалось из груди юного француза. Слезы ручьем полились из глаз. Сердце так и защемило у каждого из нас.
— Nostalgie. Mal du patrie[951].
Нет, в подлунном мире не найти ничего сильнее этой боли.
Бомбят непрерывно.
Наши подходят к Берлину. В «Völkischer Beobachter» передовая об обороне столицы Райша. Автор пишет: «Берлин не будет взят русскими, если население столицы проявит организованность, дисциплину и стойкость. Берите пример с ленинградцев. Наши войска стояли у самых ворот Ленинграда, но нам так и не удалось его взять. Почему? Да потому, что местные власти и граждане этой бывшей столицы России сумели сплотиться и создать мощную оборону».
Сегодня, 1 марта, выписали из госпиталя. Ходил по келлерам, сердечно прощался с друзьями.
У Зои и Раи настроение ультрапессимистическое. Они уверены в своей скорой гибели.
— Что вы, друзья мои, — успокаиваю я их, — сейчас нет никаких оснований для пессимизма. У меня эсхатологическое настроение было в 41‐м году, да и то недолго. А
