Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А разве вы не скучаете по России?
— Очень скучал. До войны я несколько раз пытался уговорить жену переехать в Россию. Но жена — она у меня чистокровная француженка — и ее родители и родственники ополчились на меня за это. Пришлось отказаться от него[945]. Ведь у меня во Франции не только жена, но и двое детей — мальчик и девочка. Без них я никуда не поеду. Но подождем, что будет после войны. Вот вернусь из плена, тогда снова обсудим с женой старый вопрос. На сей раз, может быть, она окажется белее податливой.
— А знаете что, Петр… как вас по батюшке?
— Васильевич.
— Небось отвыкли от русского величания… А знаете, Петр Васильевич, что вас все считают французом? Даже у Пьера Райля, Марселя, Жана, Луи и прочих сынов Галлии никаких сомнений в этом отношении не возникает. Да и сама фамилия перестала как-то звучать по-русски. Тут у вас произошла ошибочка во французской транслитерации русского имени. В самом конце фамилии надо было поставить e-muet[946]: Vanine (Ванин), а не Vanin (Ванэн).
— Peut-être, может быть. Но ведь и у вас нет никаких внешних признаков российского происхождения. Я ни разу не пытался заговорить с вами по-русски, хотя вы и лежите через две койки от меня. Почему? Очень просто. Я был убежден, что вы макарони[947].
Когда два зенитчика-венгра внесли его в келлер, он спокойно лежал на носилках. Ни единый стон не вырвался из его груди атлета. Лишь временами он тяжело вздыхал и бормотал никому из нас не понятные слова.
Швестер Мария распорядилась положить его в «солдатский неф» (два ряда колонн посередине делают наш келлер похожим на базилику). Он посмотрел направо, посмотрел налево, увидел по обе стороны от себя типично нордические физиономии и разъярился. С глазами, налитыми кровью, и с пеной у рта он что-то гневно кричал и неистово метался в постели. Если бы не беспомощное состояние этого «сателлита» Райша, он, вероятно, вцепился бы в глотки своих союзников, лежащих на соседних койках. Но он мог только рычать и браниться, ибо американская бомба, упавшая на венгерскую зенитную батарею, раздробила ему все четыре конечности.
Венгр кричал и метался до тех пор, пока швестер Мария (наша старшая сестра) не догадалась перевести его в «пленяжий неф». Он мгновенно успокоился, когда увидел рядом с собой Франсуа Жаро, а за ним все русские, голландские, бельгийские, французские, итальянские лица.
Но стоит немцу приблизиться к койке зенитчика-венгра, как приступ ярости повторяется у него с той же силой. Он отказывается от пищи и лекарств, когда их подают швестер Мария, Рут, Анни, Хелена. Венгр прямо-таки рычит на немок-сестер и норовит ударить их головой в подбородок. Совсем другое дело, когда к нему подойдет пленяга. Зенитчик тотчас же становится тихим и кротким, безропотно глотает все, что с ложечки вливает ему в рот русский или француз, итальянец или голландец.
Он почти все время, без перерыва говорит. Ни днем, ни ночью не прекращается этот каскад чуждых нам звуков. Не понимая слов, мы различаем лишь тональности. Они порой мягкие и нежные, порой суровые и гневные. Ласковые речи, видимо обращенные к родным и близким, то и дело сменяются грубыми окриками.
Пытаясь узнать думы и чаяния венгра, мы заговаривали с ним на всех известных нам языках. Однако наши благие порывы оказались бесплодными: венгр знает только родной язык и ни слова не понимает по-английски, французски, итальянски, голландски, русски, фламандски, польски, чешски, сербски, румынски, словацки, немецки.
— Вот что, — сказала швестер Мария, — я вспомнила, что у меня есть приятельница, тоже медицинская сестра. Она долго жила в Венгрии и свободно владеет венгерским языком. Я попрошу ее зайти к нам в келлер.
Она пришла в тот же вечер. Но лишь из ее уст полилась венгерская речь, как наш мадьяр-зенитчик снова ощетинился и начал просто рычать. Он кричал и ругался до тех пор, пока смущенная приятельница швестер Марии не отошла от койки.
— Что он говорит? — спросили мы.
— Он ничего не говорит, — ответила она, — он только бранится. Я подошла к нему и спросила: «Нет ли у вас каких-либо пожеланий или просьб? Может быть, надо написать письмо родным или близким?» Но вместо ответа он стал меня ругать самыми последними словами. Разве я или швестер Мария виноваты в том, что он страдает? Мы хотим облегчить его муки, а он, отвергая помощь, обрушивает на нас поток самых отвратительных ругательств.
Она ушла.
В ту же ночь венгр умер.
Из цухткацета поступил к нам голландец Ван Эккерс с диагнозом «флегмона». Его привезли два эсдэковца. Кивнув на прощание, они обещали, что не забудут его и дней через десять заедут за ним. Голландец без восторга принял их обещание.
— Ах, если бы они меня забыли, — повторяет он часто, — навсегда забыли бы меня!
Ван Эккер — щуплый сорокалетний блондин среднего роста. Он почти всегда молчит. На вопросы отвечает односложно. Впрочем, он редко понимает смысл вопросов, с которыми обращаются к нему русские, французы, итальянцы, немцы. А так как в нашем келлере сейчас нет второго голландца, то переводчиком служу я. Мы друзья с Ван Эккером, вместе работаем по уходу за помещением и по обслуживанию раненых пленяг.
Ван Эккер — дипломированный танцмейстер. Он гордится тем, что у него три диплома: голландский, бельгийский, французский. В Амстердаме его школа танцев пользовалась лучшей репутацией, считалась самой фешенебельной. Ее посещали представители высшего круга. В школе изучали хореографию, салонные и западные танцы, характерные танцы, пляски многих народов (в том числе и русских). Так рассказывает об этом сам Ван Эккер.
— Я благоденствовал в ту пору. У меня была большая и хорошо обставленная квартира. Одевался я всегда по последней моде. Были у меня деньги, были сбережения. О питании и говорить нечего. Стол у меня был самый роскошный, самый утонченный. Я ни в чем не нуждался. А разве я так выглядел, как сейчас? Нет, тогда я был здоровым, крепким, сильным, стройным, цветущим человеком… Так жил я до 1940 года. Но вот пришли немецкие оккупанты.
