Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

А вот у швестер Рут настроение прямо-таки эсхатологическое. Вид у нее болезненный, усталый. Она едва не плачет.

— Это безумие — продолжать сопротивление. Мы должны выбросить белый флаг. Надо выйти всем на улицу, как это сделали кельнские женщины, и потребовать безоговорочной капитуляции.

— Вы правы, швестер Рут. Однако не забудьте и о том, как жестоко Гитлер с ними расправился.

Д-р Франтишек Поспишил крепко пожал мне руку:

— Скоро конец!

Во двор я вышел вместе с Ван Эккером. Там нас уже ждали вахманы. Они развели нас: его увезли в цухткацет, меня в штрафкацет.

И вот тот же самый барак со всеми его атрибутами: грязью, вонью, клопами, блохами, матом, голодом, криком и руганью вахманов, побоями. Когда же будет конец этой нечеловеческой жизни!

Чем хуже дела у фрицев, тем лучше становится их отношение к пленягам. Парадоксально, но факт.

Стоит только посмотреть на наших вахманов, полицаев, форарбайтеров. Да их просто узнать нельзя. Самые хищные из этих стервятников превратились, можно сказать… ну, если не в голубков, то, во всяком случае, в петушков. В зверюге Рыцаре, всегда безжалостно терзавшем пленяг, внезапно прорезались (чудеса, да и только) какие-то внешние черты всамделишного рыцарства. Он теперь почти не дерется, редко ругается, сквозь пальцы смотрит на уклоняющихся от работы, на маскирующихся, которых сейчас тьма-тьмущая. Чует, стерва, что Райшу приходит капут.

Кормят нас сейчас хуже: 150 граммов хольцброта и 2–3 маленькие картофелины. Давно бы все, конечно, сыграли в ящик, если бы не вера в близкую гибель Райша.

Алярм почти никогда не прекращается. Особенно часто и успешно англо-американцы бомбят железнодорожные пути, дугой охватывающие наш штрафлагерь. Сейчас нацистские власти используют пленяг почти исключительно на восстановительных работах: мои товарищи засыпают воронки, укладывают шпалы, укрепляют рельсы. В общем это сизифова работа[952]: едва фрицам часам к 16‐00 удастся чуточку исправить дорогу, как в 17‐00 вновь налетают американские самолеты и от плодов нашего подневольного труда остается только пшик. Впрочем, нас это нисколько не печалит. Пусть бомбят на здоровье. Чем больше, тем лучше. Тот день, когда в клочья разлетится Немечина, будет счастливейшим днем нашей жизни.

С неба, как хлопья снега, падают листовки. Ребята подбирают и пачками приносят мне. Я в курсе всех новостей. Последние сообщения: прорыв под Ремагеном, Мозель форсирован, 360 американских танков идет на Майну[953].

Меня безвыходно держат в бараке, на работу не гоняют. Не сегодня, так завтра решится моя судьба. Если в ближайшие дни не будет прорыва под Франкфуртом-на-Майне, тогда неизбежно мое путешествие на край ночи, в Тот лагерь.

Днем 12 марта кривоносый вахман Краузе комически расшаркался передо мной:

— Ишь гратулире херцлишь, майн либер херр Гюрджи![954] Завтра вас направляют для отдыха и лечения в кранкенлагерь. Желаю хорошо поправиться.

Ехидная скотина этот Краузе. Какая злая ирония. Так шутить может только палач. Впрочем, чего же можно ждать от представителя почтенной «научно-исследовательской» корпорации, именуемой «Sicherheitdienst»[955].

Итак, завтра в Тот лагерь.

Давно уже этот дамоклов меч висит надо мной. Я всегда чувствовал его незримое присутствие, но как-то хотелось верить в возможность увернуться от удара. И вот волосок перетерся, и меч упал. Неужели это конец? Быть не может. Нет, не наступил еще миг, когда под шорох падающего занавеса некто в черном торжественно возглашает за сценой: «La comedia finita!»[956] Комедия не окончена, ибо не пройдены еще все круги Райша.

Вечером товарищи успокаивали меня:

— Ничего, Георгий, не волнуйтесь, не переживайте. Все обойдется. Нам надо продержаться дней 5–7. Не больше. А там капут фрицам. Райш полетит в тартарары.

Все это логично и убедительно. Но столь же логично и другое соображение: не надо много дней, чтобы угодить прямехонько в пасть современного Молоха. Ведь путь из Штербенлагеря[957] в жерло кремационной печи измеряется не днями, не часами, а минутами.

Рано утром 13 марта поволокли в Тот лагерь. Он расположен в лесу под Франкфуртом-на-Майне. С первого взгляда лагерь не производит впечатления чего-то ужасного. У него, пожалуй, вполне благообразный вид, если только этот эпитет можно применить к четырем блокам, окруженным штахельдратом. Я бы сказал даже, что внешне он ничем не отличается от обычного лагеря для военнопленных.

Впрочем, небольшое отличие есть. Что там за клубы дыма кучерявятся над верхушками буков? Может быть, это военный завод, спрятанный в чаще от взоров воздушных разведчиков? Увы, совсем не то. Это трубы крематория, днем и ночью чадящие над лесом, где каждый кустик напоен слезами юного Вертера[958].

Но можно ли в этот час говорить о каких-то там слезах! Ведь самые горькие и лучшие из них, даже те, которые пролиты благородными героями сентиментального века, чуть ли не на сто процентов состоят из воды. Другое дело вот этот дым над крышами Штербенлагеря. Вместе с неперегоревшими частями углерода он возносит к небу тучи пепла от сожженных доходячих тел. Кто знает, сколько десятков тонн этого праха уже разнесено ветром по всей планете.

Так думал я, завидев густой черный дым над верхушками буков. Между тем мой итинерарий[959] подходил к концу. Со скрипом открылись ворота и вновь захлопнулись за мной. Я невольно оглянулся на этот звук и вспомнил слова, всюду преследовавшие меня в злосчастном году. Сердце сжалось от ужаса, впавшие глаза бегали по сторонам, а посиневшие губы силились прошептать: «Lasciate…», но замирали на полуслове. Да, я загнан в угол, на самый край ночи, в страну Эреба[960], откуда нет возврата.

С этой зловещей мыслью в голове, с тяжелым чувством на сердце вошел я в барак. Боже ты мой, с чем сравнить страшную картину, представшую глазам? Да тут недостало бы фантазии великого Данте. Я, кажется, единственный живой среди этих трупов и полутрупов. Тут почти невозможно обнаружить ходячего доходягу. Основную массу населения этого страшного лагеря (если только скопление полумертвецов можно назвать населением) составляют те, кто уже потерял способность самостоятельно переходить из горизонтального положения в вертикальное.

Чем болен вот тот Доходей Доходеич[961] с мутным взглядом и хриплым дыханием? Спрашивать бесполезно. Он едва ли понимает характер своего заболевания. Да и к чему тут вопросы, когда и так все ясно? Историю его болезни можно рассказать в двух словах: «Жила-была в Райше коняга-пленяга. Долго и трудно тянула она непосильный груз и вдруг упала. Сколь ни нахлестывал ее хозяин, но так и не смог поднять на ноги. Тогда он пнул ее в