Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Сазоновская инструкция, несмотря на всю её либеральность, не предусматривала польской независимости и, таким образом, уже успела устареть, но ни Штюрмер, ни Покровский не имели мужества поднять вновь перед государем польский вопрос, да и Штюрмер, например, ознакомившись с сазоновской инструкцией, хотя и не отменил её, но ужаснулся её «уступчивости польскому шовинизму», как он выразился в разговоре с Нератовым. Опять-таки Нератов отстоял эту инструкцию, так как Штюрмер несколько раз поднимал о ней разговор. Покровский тоже не имел вкуса к польскому вопросу и как помещик Ковенской губернии имел на этот счёт особые взгляды, малодружественные в отношении поляков. Только Февральская революция сдвинула польский вопрос с мёртвой точки.

Планы воссоздания Германского союза

Совершенно новый вопрос, поднятый при Покровском в связи с упомянутым мною выше разговором Палеолога и Бьюкенена с Милюковым, был вопрос германский. Его поднял Покровский, считая для себя невозможным в качестве официального руководителя русской внешней политики допускать, чтобы союзники по такому вопросу вели переговоры исключительно с лидером оппозиции. Покровскому не хотелось оставлять инициативу в руках Милюкова, тем более что вся пресса, не исключая и правой, считала Милюкова эвентуальным преемником Покровского. В «Новом времени» в насмешливом фельетоне Меньшикова описывалось, как Милюков покупает себе министерский портфель, как в магазине ему подсовывают портфели различных образцов и разной степени новизны с вензелями И, С, Ш и П (Извольского, Сазонова, Штюрмера и Покровского) и Милюков останавливается на последнем, так как он совершенно новенький, и прибавляет к нему букву М, то есть свои инициалы.

Покровский счёл нужным воспользоваться «промахами» Милюкова, ориентируясь на то, что Палеолог говорил о милюковской точке зрения. Со стороны Палеолога это был не лишённый остроумия дипломатический приём — по одному и тому же вопросу вести переговоры одновременно и с Милюковым, и с Покровским. В особенности Палеолог интересовался вопросами Рейнских провинций и левым берегом Рейна.

Покровский по совету Нератова поручил мне составить записку. Об этом мне сообщил Догель, показывая тем самым, что он добровольно на это соглашается. Между тем надо сказать, что Покровский тоже пытался «пробовать» Догеля на политической работе, поручив ему осветить вопрос о местном земском самоуправлении, занимавший в это время Совет министров, но Догель не выдержал этой пробы, не удовлетворив своей запиской Покровского, и, оставаясь номинально во главе Юрисконсультской части, уже при Покровском совершенно отошёл от её руководства.

Мне пришлось, таким образом, заняться германским вопросом не только во внутренней политике России и не только с экономической стороны, как при выработке инструкции нашей делегации на Парижской конференции по вышеотмеченным пунктам, но и с точки зрения внутреннего государственного устройства Германии. Нератов в разговоре со мной предварительно сам наметил особо интересовавшие Покровского вопросы, а именно о форме правления (вопрос о Вильгельме II в этой записке не затрагивался, так как уже раньше русское правительство, считавшее Вильгельма лично виновником как русско-германской, так и мировой войны, вылившейся из первой, сообщило, что оно не находит возможным оставить на германском престоле этого монарха в случае победы союзников), о территориальном составе Германии, о её федеративной связи и, наконец, рейнский вопрос. Данцигский вопрос умышленно не ставился из-за связи его с польским. Эти вопросы мне пришлось подробно осветить и с исторической, и с международно-политической стороны. Вопрос о форме правления я поставил третьим, считая, что он обусловливается территориально-политическим, то есть этнографическим, составом и характером связи отдельных частей Германской империи. Что касается территориального, то в моей записке я исходил из чисто этнографического принципа, полагая, что в будущей Германии не должны оставаться иные национальности, кроме германской, за исключением лужицких сербов вследствие невозможности их выделения[37]. В отношении Восточной Пруссии я думал, что военно-стратегические соображения должны превалировать, но этот вопрос я умышленно не углублял, дабы оставить возможность выяснить точку зрения военного ведомства.

Самым сложным представлялся вопрос о федеративном устройстве Германии и форме правления. Мне было ясно, что монархия в Германии при федерации не может быть оставлена, но в то же время я боялся, что республиканская форма при прежней федеративной связи ещё более спаяет германскую нацию, сделав из неё вторую Францию. С точки зрения внутреннего германского единства единая, хотя бы и федеративная, Германская республика при уничтожении местных династий была бы гораздо страшнее, чем прежняя. Вопрос о германском разоружении и возможности сохранить такое положение на долгое время представлялся мне крайне сомнительным, учитывая наполеоновский опыт в 1806 г. Ввиду этого в моей записке высказывалась мысль о безусловной отмене имперской формы правления и повсеместном упразднении местных династий, за исключением тех государств, где население по плебисциту выскажется за монархию. Но Пруссия исключалась из числа государств, в которых этот плебисцит допускался.

Гогенцоллерны, безусловно, изгонялись из Германии без права на какой бы то ни было престол. Полное упразднение всех местных династий я, по опыту предшествующей германской истории, считал даже нежелательным при общереспубликанской форме правления в Германском союзе. Мне представлялось совершенно фантастичным, чтобы вокруг какой-либо местной династии, саксонской или баварской, могла образоваться новая Германская империя. Самое главное, я считал необходимым сломить прусскую гегемонию в Германии. Что касается федеративной связи, то, согласно записке, эта связь существенно ослаблялась с пересмотром всех прусских владений, приобретённых Пруссией в 1815 г. По новому устройству Германия должна была приблизиться к Германской конфедерации 1815 г., с исключением из неё Австрии. Конечно, полное расторжение германского единства было теперь немыслимо, но предусматривались право на значительно большую самостоятельность в местных делах и освобождение от общефедеративного правительства в вопросах, наиболее важных с государственной точки зрения.

Само собой разумеется, в записке приводились в историческом аспекте только самые основные положения будущего Германского союза, причём я особенно отмечал всё, что было сделано на Венском конгрессе 1815 г. для установления прусской гегемонии в Германии и территориального усиления Пруссии за счёт других германских государств, и считал, что будущий мирный конгресс должен вдохновляться прямо противоположными тенденциями.