Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

По австро-венгерскому вопросу Милюков, напротив, шёл гораздо дальше Палеолога, а именно предлагал полное расчленение Австро-Венгрии на составные части. Эта милюковская программа была, очевидно, внушена ему Масариком и Бенешем в Лондоне при поездке в 1916 г. членов Государственной думы в союзные страны. Палеолог сказал Нератову, что Милюков лучше разбирается в Австро-Венгрии, чем в германском вопросе, но он нашёл Милюкова слишком «радикальным» в австрийских делах, так как считал, что если Германию оставить в прежнем состоянии, а Австро-Венгрию совершенно раздробить, то может получиться опасность восстановления прежней Австро-Венгрии. Габсбурги вернутся при помощи Гогенцоллернов, и лоскутная монархия вновь воскреснет. Палеолог не предвидел тогда, очевидно, возможности создания Малой Антанты и боялся, что Гогенцоллерны, пользуясь девизом «divide et impera»[34], сумеют прибрать к рукам отдельные части бывшей Австро-Венгрии, каждая из которых значительно слабее Германии. Было здесь и другое, нам в МИД это было совершенно ясно, была боязнь, что если не все, то многие части Австро-Венгрии подпадут под влияние России и, таким образом, русское влияние будет слишком могущественным для разрозненной Европы.

Как бы то ни было, нам было чрезвычайно важно знать, что при номинальном существовании царского правительства и официального министра иностранных дел в лице Покровского союзники (Бьюкенен через короткое время устроил у себя такой же обед с Милюковым, позабыв, впрочем, пригласить Палеолога, на что тот очень обиделся) уже вели полным ходом переговоры с Милюковым. Я говорю только о том, что стало нам официально известно через Палеолога и Бьюкенена. Истинное содержание этой беседы Милюковым, например, от нашего ведомства было скрыто, хотя Милюков при Сазонове нечасто, но всё же обменивался с ним впечатлениями и взглядами на внешнюю политику, главным образом на балканские дела. Это молчание Милюкова было довольно естественно, так как в глазах всей России Милюков был вождём умеренной, но всё же оппозиции, а после речи 1 ноября — и революционной части. Мы не могли считать разговор Милюкова с Палеологом в присутствии Бьюкенена иначе как «примериванием» Милюкова в качестве будущего министра иностранных дел России. Если союзники не во всём соглашались с Милюковым, то в основном — продолжение войны до решительной победы — они сошлись, а при существовавшем положении вещей для Франции и Англии это было самое важное.

Парижская экономическая конференция

Активность Покровского выразилась в двух направлениях — в участии нашего ведомства в Парижской экономической конференции союзников, имевшей целью удержать единство союзного фронта против Германии в экономическом отношении и после войны и упорядочить и унифицировать экономические меры против Германии ещё во время войны, а также в уяснении взглядов русского правительства на цели и политические последствия войны.

Нашим делегатом на Парижскую конференцию был намечен Половцов. Для него необходимо было выработать инструкции — работа, порученная Нольде с правом привлечения и других отделов и лиц. Нольде привлёк меня в качестве своего ближайшего помощника. Избегнуть нашей юридической стороны дела было на этой конференции невозможно, но лично я, помимо того что был после Нольде старейшим работником Юрисконсультской части (Горлов уже уехал в Париж, где, впрочем, совсем не сошёлся с Извольским, который ненавидел тот тип петербургского чиновника-бюрократа, который представлял из себя Горлов), оставался единственным человеком в министерстве, который был в полном курсе всех мероприятий правительства в германском вопросе. Сам Нольде, как я отмечал выше, был крайне индифферентен, если не прямо враждебен, «немцеедству» и даже совсем не следил за развитием законодательства в этой области, как только стал директором II Департамента. Опять, как раньше в Юрисконсультской части при Нольде, мне гораздо больше пришлось работать с ним, чем с Догелем.

Дело было спешное, Половцов, не знакомый с предшествующей работой в министерстве, да и вообще недавно только приобщённый после такого долгого перерыва к дипломатической сфере, спешил со всем ознакомиться, а между тем приходилось подводить итоги нашей деятельности по германскому вопросу, в общем довольно хаотичной, и устанавливать задним числом известную логическую закономерность отдельных фаз развития нашего законодательства. Эта работа поглощала так много времени, что мне пришлось совершенно изменить мои обычные часы прихода в министерство и ухода, расположив их согласно потребностям работы, а не общего распорядка служебного расписания. Должен отметить, что и Половцов в эти дни перед конференцией приезжал рано утром и уезжал поздно вечером, отдавая всё своё время работе.

Моё положение осложнялось ещё и тем, что Догель не был в состоянии вести работу в Юрисконсультской части и мне приходилось заниматься текущими делами. К тому же выяснилось, что, кроме Нольде, у нас не было ни одного человека (за исключением Покровского), который мог бы разбираться в экономических вопросах. В силу этого Нольде обратился ко мне, чтобы я взял на себя разработку некоторых экономических проблем, как-то: русско-германского торгового договора 1905 г., железнодорожного транзита через Германию в связи с хлебной торговлей, таможенных тарифов. Когда я стал отказываться, ссылаясь на отсутствие специальных знаний, Нольде мне сказал: «Вы больше знаете по этим вопросам, чем любой чиновник в моём департаменте» и, снабдив меня литературой, поручил мне эти дела.

Правда, русско-германский торговый договор я знал, но теперь мне приходилось оценивать его положения с экономической точки зрения и в совершенно новом освещении. Для этого помимо присутственного всё свободное время дома у меня уходило на министерскую работу, которая велась самым бешеным темпом. Исключительно благодаря умелому руководству Нольде нам удалось к назначенному сроку изготовить инструкции Половцову и даже отпечатать их. Сам Нольде признавался, что только во время начала войны ему приходилось так напряжённо работать, как теперь.

Наши основные положения сводились к тому, что после войны Россия во всяком случае должна сбросить с себя ярмо русско-германского торгового договора, который не столько в своих общих постановлениях, сколько в отдельных положениях относительно железнодорожных преимущественных тарифов, а также и таможенных связывал по рукам и ногам нашу хлебную торговлю и вообще российский вывоз и ввоз. Наше мнение об образовании единого союзного фронта против Германии и после войны (так наз. «экономическая война», которая должна была начаться после окончания «военной войны») было вполне положительным, но мы не хотели связывать себя слишком подробно регламентированными обязательствами на будущее со всеми союзниками, предпочитая систему свободного индивидуального соглашения с каждым из союзников по отдельности. Такой же была и французская точка зрения, так как Палеолог несколько раз ещё при Сазонове высказывал опасение послевоенной англосаксонской гегемонии в экономическом отношении. Не место, конечно, было подчёркивать эту мысль на Парижской конференции, но в инструкциях Половцову было прямо сказано, чтобы никаких векселей не подписывать в отношении «общесоюзнических» торговых договоров, которые фактически уничтожили бы нашу экономическую автономию.