Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Указ 1 января 1917 г. о назначении Нератова в Государственный совет, так удовлетворявший самого Нератова, и только «временное» сохранение за ним обязанностей товарища министра встревожили Палеолога и Бьюкенена, подозревавших, что заместителем Нератова будет Половцов. К моменту Февральской революции в нашем ведомстве личным доверием союзников пользовался только Нератов, находившийся под дамокловым мечом уже объявленной государем, но ещё не приведённой в исполнение отставки. Это производило на наших главных союзников самое гнетущее впечатление, и неудивительно, что они считали нужным принять предохранительные меры и установить заранее дружественные отношения с Милюковым.

Я должен к этому добавить ещё одно обстоятельство, которое могло бы сильно повлиять на наши отношения с союзниками, а именно назначение 1 января 1917 г. Сазонова послом в Лондон на место умершего графа Бенкендорфа. На первый взгляд это возвращение Сазонова к дипломатической деятельности, да ещё в Лондоне, должно было загладить неудачное выступление Половцова в Париже, но одновременное награждение Половцова шталмейстерским званием говорило скорее о двуличности царского правительства, желавшего так же отделаться от Сазонова, как оно в своё время отделалось от Извольского. Для союзников было ясно, что Половцов в качестве второго товарища министра в Петрограде будет иметь больше веса, чем недавно так унизительно уволенный Сазонов — в Лондоне, хотя бы и в звании посла.

Последние проекты «приобретений» России

Другая область, куда направил свою энергию Покровский, было точное установление того баланса выгод, которые приобретала Россия в случае победы союзников. У нас посмеивались над Покровским, говоря, что он подходит к внешней политике России как финансист и, казалось, хочет взвесить, насколько «прибыльным» предприятием является война. В тот момент, когда война далеко ещё не была закончена и самое поражение Германии далеко не обеспечено, а внутреннее положение России ухудшалось с каждым днём (об этом можно было судить хотя бы по ведомости дел Совета министров, со второй половины 1916 г. испещренной всевозможными экстренными донесениями губернаторов о критическом положении вверенных им губерний, донесениями, которые Протопопов всегда вносил в Совет министров для экстренного обсуждения), — в этот момент министр иностранных дел с совершенно исключительным вниманием исследовал вопрос о «приобретениях» России в случае удачи.

Накануне падения монархии и небывалого крушения России Покровский до последней минуты занимался этим учётом будущих «прибылей». В самой последней своей политической записке к государю 21 февраля 1917 г. он писал о Константинополе и высказывал свой скептицизм в отношении намерения исполнить мартовское соглашение союзников 1915 г., по которому Константинополь с соответствующим Hinterland’ом[35] и Дарданеллами должны были отойти в прямое владение России.

Должен сказать, что сам Покровский не заключил ни одного нового соглашения с союзниками по поводу будущих «приобретений» России, но он хотел, чтобы все эти вопросы были с нашей стороны — министерства иностранных дел — выяснены в мельчайших подробностях. Он подверг жестокой критике то, что было сделано Сазоновым, считая, что соглашения в марте 1915 г. о Константинополе и Лондонское в апреле того же года об Адриатическом море являются недостаточными не с точки зрения того, что они давали России, а с точки зрения гарантий их осуществления. Напрасно Нератов доказывал Покровскому, что единственная гарантия — это реальное положение русской армии к моменту окончания войны и потребность союзников в нас; недоверие же к союзникам, выраженное им прямо в лицо, нисколько не изменит существующего положения вещей, но несомненно ухудшит наши союзнические отношения. Самое главное — это удачно кончить войну, а для этого прежде всего необходимо взаимное доверие союзников.

Покровский, однако, без всякой исторической аналогии по существу дела ссылался на Парижский мир 1856 г. и в особенности на Берлинский 1878 г. Как человек, привыкший к постоянной коалиции против нас всей Европы, Покровский никак не мог ориентироваться в новой обстановке, когда три четверти Европы были с нами. Из двух последних царских министров иностранных дел — Штюрмера и Покровского — последний, конечно, был неизмеримо искреннее в отношении к войне и союзникам по существу (о Покровском никто не думал, что он мог бы заключить сепаратный мир, как это думали о Штюрмере), но внешне Покровский пренебрегал обычными дипломатическими любезностями и, слишком увлекаясь перспективами послевоенной политики России, создавал впечатление, что Россия после войны переменит свою позицию в отношении союзников.

Мало того, на военно-дипломатической Петроградской союзной конференции, открывшейся 19 января 1917 г., на которую приехал из Франции Гастон Думерг, Покровский решительно протестовал против намечавшегося объединения сухопутного военного командования, хотя бы в форме взаимного контроля общего плана военных действий. Он отстаивал полную самостоятельность русского командования и предполагал перенести центр военных действий на Юго-Западный фронт, поближе к Константинополю, тогда как союзники настаивали на концентрации русских войск для весеннего наступления 1917 г. на Северном фронте. Всё это самым неблагоприятным образом отражалось на отношении к Покровскому со стороны Франции и Великобритании в лице Палеолога и Бьюкенена.

По ближневосточному вопросу, которым традиционно Покровский интересовался больше всего, он на основании соглашений 1915 г. рассчитывал на получение Константинополя, Черноморских проливов, установление фактического влияния в Анатолии и присоединение к России, с известной автономией, Армении. Таким образом, Чёрное море превращалось в «русское озеро», так как болгарский и румынский флоты можно было считать за quantite negligible[36]. В адриатическом вопросе Покровский оставался на позициях Лондонского соглашения 1915 г., то есть Далмация переходила к Италии, Хорватия не только получала независимость от Венгрии, но и отделялась от Сербии, о хорватском государственном устройстве никакого соглашения между союзниками не было.

Не было соглашения и по чешскому вопросу — этим вопросом у нас в МИД ещё при Сазонове в 1916 г., как я отмечал выше, стал заниматься в Славянском столе Приклонский. Это был, кажется, единственный из прежних видных чинов ведомства, который явно выиграл от замены Сазонова Штюрмером. При общем крайне тревожном настроении всех нас, боявшихся «измены» Штюрмера, он один сумел снискать расположение и Штюрмера, и Половцова, а благодаря покровительству последнего и при Покровском расцветал с каждым днём. Его карьере положила конец Февральская революция, окончательно отстранившая его от политической деятельности. Это был, кроме Половцова и Догеля, единственный начальник политического отдела, которого немедленно же пришлось убрать с ответственного поста, так как он по всему своему складу был «штюрмерианец».