Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

Само собой разумеется, в записке приводились в историческом аспекте только самые основные положения будущего Германского союза, причём я особенно отмечал всё, что было сделано на Венском конгрессе 1815 г. для установления прусской гегемонии в Германии и территориального усиления Пруссии за счёт других германских государств, и считал, что будущий мирный конгресс должен вдохновляться прямо противоположными тенденциями.

Наконец, в вопросе о Рейнских провинциях, на основании имевшихся в нашей канцелярии министра донесений Извольского о французских взглядах на этот вопрос, в моей записке высказывалась мысль, что если в настоящий момент не приходится мечтать о возрождении наполеоновской Рейнской конфедерации, то с русской точки зрения нет препятствий к устранению военно-стратегической опасности для Франции со стороны левобережных рейнских земель. Учитывая опыт 1815, 1870 и 1914 гг., когда именно левый берег Рейна служил местом концентрации германских войск против Франции, и исключительное его положение в качестве превосходного плацдарма, позиция России заключалась, по моему мнению, во всемерной поддержке французских домогательств в этом направлении не в форме присоединения левого берега Рейна к Франции (это был бы второй Эльзас, что понимали и французы), но в смысле его военной независимости от Германской империи. В этой записке считались вполне допустимыми все меры демилитаризации этой части Германии, полное изъятие её в военном отношении из-под власти общегерманских военных учреждений и временная или же постоянная оккупация французскими или общесоюзными войсками левого берега Рейна до полного изменения внутреннего устройства Германии, которое гарантировало бы Францию от военного нападения со стороны Германии.

Если бы положения этой записки осуществились, они дали бы больше гарантий Франции, чем то, что было принято в Версальском трактате. Однако в тот момент, когда я дописывал с серьёзностью и обстоятельностью, достойной лучшего употребления, последние страницы этой обширной записки по германскому вопросу, которую Покровский должен был представить государю, совершилось убийство Распутина, событие настолько значительное и так не вязавшееся с направлением политики Покровского, всецело поглощённого миражами будущих приобретений России и раздела мирового наследства австро-германского блока, что всё наше ведомство, так же как и весь Петроград и остальная Россия, ясно увидело, что мы идём к неизбежной развязке, хотя и смутно представляло, что это будет за развязка.

Когда на другой день после появления известия о нахождении тела убитого Распутина и об участии в убийстве вел. кн. Дмитрия Павловича и князя Юсупова я пришёл к Покровскому с моей запиской, он находился в таком подавленном состоянии, что долго не мог понять, о чём идёт речь, и когда я напомнил ему его же распоряжение об освещении германского вопроса во всей его сложности, он горько улыбнулся и сказал: «Это музыка далёкого будущего, и не мне придётся ею заниматься», и затем прибавил: «Я считал, что знаю Россию, но никогда не думал, что наше положение так безнадёжно. Если не случится чуда, то Петроград будет занят германскими войсками через несколько месяцев».

Я ушам своим не верил, вспоминая пространные рассуждения Покровского в присутствии Нератова и Татищева о будущей тактике России в момент окончания войны, Покровского, считавшего, что все территории, которые планировалось присоединить к России, должны быть до заключения мирного трактата заняты русскими войсками, дабы поставить союзников перед свершившимся фактом. Покровский последние дни перед убийством Распутина был до такой степени погружен в приятное будущее и невольно таким образом втягивал в это настроение всех своих ближайших сотрудников, что возвращение к горькой действительности вызвало у него самую резкую реакцию. Мою записку, заказанную им в совсем другом состоянии духа, он положил в стол с явным намерением её не читать и не давать ей ходу.

Тем не менее моя работа не пропала даром, так как в начале января 1917 г. Палеолог, получивший соответственные инструкции от Бриана, официально поставил перед русским правительством вопрос о его взглядах на целый ряд проблем, касавшихся будущего положения Европы и, в частности, Германии после войны. Покровский вспомнил тогда о моей записке, и на основании её мною же был составлен меморандум на французском языке, переданный Палеологу Покровским. Палеолог, ознакомившись с его содержанием, выразил своё полное удовлетворение русской поддержкой всех основных французских претензий в отношении Германии, в особенности же касательно Рейнских провинций и левого берега Рейна, на что особенно напирал, по его словам, Бриан в только что полученных Палеологом инструкциях из Парижа. Свою благодарность русскому правительству он передал в письменной форме с надеждой, что оно на будущем мирном конгрессе не отступит от высказанных в меморандуме положений и всецело поддержит Францию.

Это было последнее светлое пятно в русско-французских отношениях царского правительства. На военно-дипломатической конференции союзников, созванной в 20-х числах января 1917 г., Покровский, к сожалению, снова вернулся к своему характерному скептицизму в отношении союзников и к своему увлечению будущими радужными перспективами необычайного расширения России после войны, что отразилось самым неблагоприятным образом на отношении к нам союзников, в частности Франции и Англии. Несмотря на пессимистические слова, сказанные им мне после убийства Распутина, вера в звезду России совершенно ослепляла его.

Слухи о дворцовом перевороте

Между тем после убийства Распутина в нашем министерстве все были убеждены, что это только прелюдия дворцового переворота, о котором говорили совершенно определённо, называя даже день — 1 марта. Эти слухи, слишком открытые, для того чтобы действительно предвещать заговор, были, однако, упорны, и я был немало удивлён, когда в доме профессора П.П. Гронского, тогда члена Государственной думы, в обществе его ближайших друзей по кадетской фракции И.П. Демидова, М.М. Ичаса, В.Н. Пепеляева, я услышал те же самые разговоры, что и у нас в министерстве, подкреплённые именами Родзянко как главного участника переворота и вел. кн. Михаила Александровича как будущего императора. Отмечу вариации нашего министерского слуха, указывавшего на Гучкова и Милюкова как главных авторов будущего государственного переворота и не упоминавшего имён ни Родзянко, ни вел. кн. Михаила Александровича, и думских слухов — с этими именами и без Гучкова и Милюкова.