Собор - Измайлова Ирина Александровна

Стоя неподалеку от изгороди, наблюдая за действиями рабочих, Монферран, прекрасно понимавший, что вмешаться он уже ни во что не может, не понукавший солдат инвалидной команды снова взяться за усмирение мужиков, все это время старался понять, насколько сознательны были действия этих людей. Кому и во имя чего они помогали?

Сам он догадывался, что такое восстание не могло начаться стихийно, что, очевидно, к нему готовились давно, что военные составили заговор, а ныне выступили, воспользовавшись моментом междувластия, — отречением Константина и смутой, порожденной в народе этим самым отречением. Догадывался архитектор и о цели восстания: до него долетали, хотя и очень смутно, слухи о появившихся в России тайных обществах, об идеях уничтожения рабства и учреждении конституционной монархии, а то и республики.

«Неужели в этой, еще непонятной мне, еще далекой России такое может быть возможно? — думал Огюст и жадными, полными любопытства и страха глазами следил за своими рабочими. — И вот они, они, эти загнанные сюда, на строительство, с разных концов России, совершенно неграмотные, забитые люди, осознают ли они, что сейчас происходит; сражаются ли они во имя этой идеи свободы, или ими движет бессмысленный порыв, какое-то заблуждение, пустое, бесцельное бунтарство? Какое чувство объединяет их сейчас?»

— Ваша милость, господин архитектор, — прохрипел, подбегая к Монферрану, маленький унтеришко. — Что делать? Не слушает мужичье чертово никаких слов! Прикажете нашим солдатам стрелять в их?

— Вы что, очумели? — Огюст резко повернулся к нему. — В кого стрелять, а? В рабочих? А с кем я строить буду? Идите ко всем чертям!

— Ну, так сами им скажите, чтоб слезли с изгороди! — зло пропыхтел унтер.

— Благодарю покорно! — с усмешкой воскликнул Монферран. — Не имею желания сейчас подходить к ним близко.

В это время с площади опять донеслись выстрелы.

И тут кто-то с крыши сарая завопил тонко и хрипло:

— Что мы тут-то торчим! На площадь бы надо бежать!

В нижних рядах произошло вновь бурное движение, волна рабочих двинулась к северным воротам.

Огюст похолодел. Этого он больше всего и боялся. Теперь ему ничего не оставалось делать, как только кидаться наперерез толпе и пытаться ее остановить силой приказа, хотя он отлично понимал, что приказ мог и не возыметь на нее действия.

«Если бы протянуть время! — подумал он. — Ведь должно же это кончиться… Ведь уже прошло несколько часов с тех пор, как это началось…»

И, думая так, архитектор уже шел наперерез толпе.

Но его опередили. На фоне ворот, между воротами и рабочими, показалась гибкая фигура Алексея (когда он здесь появился, Огюст не успел заметить), прозвучал сильный, дрожащий от напряжения голос:

— Стойте, ребята, стойте! Куда вы, безоружные, на сабли, под пули?! Стойте!

Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.

— Алеша, Алеша! — вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.

Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:

— Не задавите его!

Этот ли исполненный негодования возглас, удивительная ли сила его глаз, или просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.

И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой. Грохот тут же повторился.

— Пушки! Картечь! — в ужасе закричал один из рабочих.

И ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.

II

Поздним вечером все было кончено. Новое царствование началось с крови, и на тридцать лет Россия потонула в кровавом закате того вечера.

Монферран вернулся домой поздно, в десятом часу. Он не мог покинуть строительства, не уверившись, что там улеглось волнение. Когда же все, казалось бы, успокоилось, как снег на голову свалился офицер жандармской полиции с целью узнать, что и как случилось, отчего же рабочие подняли бунт. Его бестолковые расспросы ничего не дали, и он убрался, пообещав, однако, что вскоре начнется расследование по этому делу. Огюст и не сомневался, что оно начнется…

Алешу он отправил домой, едва умолкла стрельба на улицах. К этому времени слуга уже пришел в себя окончательно. Удар по голове, к счастью, не имел последствий, и Алеша просил разрешения остаться с хозяином, но Огюст не хотел и слушать: ему не терпелось дать знать Элизе, что с ним ничего плохого не случилось.

Полгода назад жизнь их изменилась: в квартире на Большой Морской обитало теперь еще одно существо, такое маленькое, что хрупкость его внушала трепет. Луи. «Большеглазик», как называла его Элиза за очень большие, круглые и черные глаза. «Одуванчик», как ласково именовал его Алексей, потому что у него были уже очень густые и пушистые, светлые-светлые кудряшки.

Элиза долго не говорила мужу, что ждет ребенка, сказала, когда уже нельзя было больше скрывать. Огюст, услышав это, испытал порыв такого же сумасшедшего счастья, как в тот день, когда узнал об окончательном утверждении его проекта.

Потом он испугался за здоровье жены: кто-то ему говорил, что первые роды в тридцать один год могут быть тяжелыми.

По совету князя Лобанова-Ростовского Огюст свел знакомство с дорогим, но очень знающим врачом — Мишелем Деламье. Тот нашел здоровье Элизы отменным, предсказал ей прекрасные быстрые роды; и предсказание его, по счастью, сбылось…

Элиза и Луи оставались там, дома, за надежными стенами, за двойными рамами, но среди шума мятежной Сенатской площади, среди свалки и выстрелов Монферран почувствовал безумную тревогу за них, желание быть с ними рядом…

После исчезновения полицейского окончательно затихли, заснули тяжким сном рабочие в бараках, заняли свои места у ворот и калиток солдаты инвалидной команды. Можно было идти домой, но у Огюста вдруг явилось желание дойти до Невы и посмотреть, что там творится. Со стороны реки до темноты еще доносились выстрелы, но теперь все стихло.

Архитектор миновал освещенную несколькими масляными фонарями Сенатскую площадь, вышел на темную набережную и подошел к парапету.

Громадная река, покрытая льдом, развернулась перед ним, как немыслимый саван. Посреди реки лед был во многих местах сломан. Проломы чернели там, где недавно выстроились и пытались обороняться отступающие отряды восставших. Лед на реке не выдержал их тяжести, многие из них здесь провалились в полыньи и утонули.

Острым своим зрением Огюст различил на светлой поверхности льда упавшие кивера и сабли, офицерскую треуголку со сломанным султаном, чуть дальше — походный барабан, вросший наполовину в застывающую уже полынью. У самого берега Огюст увидел (или ему только показалось) полузаметенные поземкой черные пятна крови.

Ему стало тяжело и тревожно, и тьма вокруг показалась опасной. Он резко повернулся и столкнулся нос к носу с городовым, тихо подошедшим сзади. Должно быть, заметив одинокую фигуру возле парапета, городовой вылез из своей будки (она была в нескольких шагах) и стоял вблизи, наблюдая за незнакомцем.

— Ищете кого? — подозрительно спросил он.

— Мне здесь искать некого, — ответил Монферран. — А вам что от меня надо?

— Да ничего-с… Время позднее…

И городовой, не найдя, к чему придраться, отступил, но всем своим видом показывал, что незнакомцу лучше убраться восвояси.

Монферран рассмеялся ему в лицо и пошел прочь. Ему и хотелось и не хотелось идти домой. Состояния своего он сам не мог объяснить, однако чувствовал, что его как будто угнетает сознание какой-то вины, будто он сделал что-то плохое и в этом плохом должен был сознаться. Между тем он ничего дурного в этот день не делал, а все, что произошло здесь, произошло без его участия, и он не мог быть в этом замешан никак…