Баталист. Территория команчей - Артуро Перес-Реверте

– Вот это удача, – рассуждал Германн, который курил рядом с ними, примостившись на биде. – Впервые в жизни приехал на войну, получил ранение – и твою фотографию уже печатают во всех газетах, да еще статья за твоей подписью выходит на первой полосе… А кому-то приходится годами работать ради такой славы.

Паренек из АBC растерянно кивал, то и дело ойкая, когда Хулио Алонсо, ковырявший его спину, доставал очередной стеклянный осколок.

– Понимаешь, как тебе повезло? А ты еще и ноешь!

Германн был стройным, элегантным и больше походил на дипломата, чем на репортера. Он носил очки в металлической оправе и всегда, даже на передовой, был при пиджаке и галстуке. Барлес познакомился с ним в канун Рождества восемьдесят девятого в Бухаресте, когда «Секуритате» зверствовала на улицах, пытаясь подавить революцию. В тот день, когда они вошли во дворец Чаушеску и Германн взял в президентской спальне галстук – широкий, страшный галстук, который он так никогда и не надел, – было до того холодно, что ноги примерзали к земле, и, чтобы согреться, они тогда напились до чертей. Закончилось их ночное приключение тем, что под утро они колесили по пустынным улицам на двух автомобилях – во втором были оператор Хосеми Диас Хиль и Антонио Лосада, корреспондент «Телевидения Испании»[216], – передавая бутылку со спиртным из машины в машину и уворачиваясь от уличных патрулей и снайперов. Хосеми, по прозвищу Шельмец, был худым и нервным, смелым малым, который постоянно с кем-то разводился. Он был похож на красавца-цыгана, и однажды во время съемок передачи про женскую тюрьму заключенные даже пытались его изнасиловать. Вся эта компания, совершив отчаянный марш-бросок через Карпаты, приехала в Бухарест на рассвете того дня, когда началась революция: за рулем сидел Антонио Лосада, который вел машину так же уверенно по обледенелым дорогам, как и между горящими баррикадами с вооруженными до зубов сельскими повстанцами, которые блокировали мосты тракторами и провожали журналистов взглядом с высоты своих блокпостов в горах, как в вестернах. Антонио Лосада был высоким видным парнем с добрым сердцем. В Бухаресте он каждый день ходил в местную телестудию, откуда передавал отснятый за день материал для теленовостей; и что бы он ни делал – входил или выходил, – ему приходилось пробираться ползком, потому что в него постоянно стреляли. До этого в него ни разу не стреляли, и он так пристрастился к этой игре, что, даже когда у него не было материала для передачи, все равно упорно пробирался в телецентр – передать румынским коллегам сигареты и виски. В телецентре его настолько полюбили, что даже собирались женить на одной очень красивой румынке, монтировавшей видеозаписи. После этих событий Антонио вместе с Маркесом и Крошкой Родисио был в Багдаде в ту ночь, когда город обстреливали американцы; тогда все, кроме Альфонсо Рохо и Питера Арнетта, ушли пешком из опасной зоны, и Маркес плакал от злости и бессилия, сжимая камеру, потому что Крошка Родисио не хотела оставаться. Антонио Лосада был лучшим репортером «Телевидения Испании» – он говорил по-английски, что среди корреспондентов «Торреспаньи» считалось высшим пилотажем, и, кроме того, он был тертый калач, но временами даже Антонио срывался и мог накосячить. Однажды в Будапеште он опоздал на самолет, ему пришлось ждать следующего рейса, и тогда он, чтобы развеять скуку, пошел пропустить стаканчик, а потом ввязался в драку с венгерскими вышибалами в каком-то диско-баре и не успокоился, пока ему не разбили губу. На следующий день Антонио явился в «Торреспанью» с опухшим лицом и швами на губе, но счастливый.

Просвистело еще несколько шальных пуль, и Барлес увидел, как Маркес улыбнулся, поспешно докуривая сигарету. Барлес хорошо знал своего оператора, и ему было несложно угадать ход его мыслей: хороший дневной свет, сигарета, война.

– Тебе ведь это нравится, сукин ты сын.

Маркес в ответ рассмеялся, и смех прозвучал как стрекот старой птицы. Помолчав, он отбросил окурок и, глядя на поднимавшийся из травы дым, наконец произнес:

– А помнишь Кукуневац? – Вопрос прозвучал как бы невзначай.

Но Барлес знал, что Маркес спросил вовсе не случайно.

Они оказались в Кукуневаце в девяносто первом, когда наступавшие хорваты пытались захватить эту сербскую деревню. В то время для журналистов было обычным делом приехать на линию фронта, сказать солдатам: «Привет, как дела?» – и приступить к работе без всяких формальностей. Батальон численностью в шестьсот человек продвигался двумя колоннами по обеим сторонам дороги, и до деревни им оставалось всего четыре километра. Это была ударная группа, авангард, и солдаты знали, что их ждет серьезное испытание. Они были молоды, но никому и в голову не пришло пошутить или засмеяться, когда Маркес вскинул на плечо «бетакам» и начал работать. Обычно в начале съемки он всегда только делал вид, будто снимает, чтобы все привыкли к присутствию камеры и вели себя естественно. Он называл это «работой с английской пленкой». Но в тот день в этом не было необходимости. Когда раздались первые взрывы, солдаты достали шариковые ручки и маркеры, чтобы на ходу написать свою группу крови на тыльной стороне запястья или предплечья.

В Кукуневаце они увидели настоящую войну, без прикрас. Стоял серый день, рваный туман висел над зелеными полями и догоравшими вдали хуторами. По мере приближения к деревне все разговоры и комментарии стихли, воцарилась полная тишина, и слышался только хруст гравия под ногами солдат. Барлес запомнил, как Маркес шел в правой колонне с камерой за спиной, шаг за шагом, опустив голову, не глядя вперед, а только под ноги солдата впереди себя; погруженный в свои мысли или сосредоточенный, словно воин перед боем. Так оно и было на самом деле: иногда Маркес казался Барлесу угрюмым самодостаточным самураем, который мог со всем справиться сам и не нуждался в друзьях. Возможно, Маркес находил на войне все, что нужно мужчинам, – все то, что заставляет их вставать и идти вперед.

Бой за Кукуневац оказался даже более жестоким, чем они ожидали. Впереди шла «Зебра» – элитное подразделение, бойцы которого выбривали себе волосы на голове полосками и закрывали лица масками. Их приемы были просты: они врывались в дома, вытаскивали из подвалов прятавшихся там людей и, держа их на прицеле, гнали перед собой как живой щит, а по обеим сторонам дороги загорались дома. Один из таких спецназовцев подошел к Маркесу, увидев, что тот снимает гражданских лиц, и прорычал