Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

совету, взял с собой. Остальное отдал своему Валичке».

«Обиделся на меня из-за упущенного такси: „Вот ты всегда споришь, а мне трудно будет выходить с вокзала, я не знаю, как там теперь выходят, через метро мне это сложно“».

«Сбегаю вниз… Он идет по дорожке. Медленно. Как приговоренный к смерти. Свесив голову на грудь, худой, высокий от худобы, летнее пальто — как на вешалке… Боже мой! Бросаюсь к нему. Веду наверх».

«Он поднялся с трудом по лестнице, остановился у столика — так трудно было ему двигаться. И вдруг сказал: „Я умираю. У меня было кровохарканье“. Я начала успокаивать его: „Что ты, Мишенька, ну, может быть, лопнул какой-нибудь сосудик или кровоточила десна, а ты, как всегда, испугался. Успокойся. Не надо волноваться“».

«Я предложила поставить горшочек ему в комнату. Отказался. Тогда я сказала, что поставлю его на чердачок. Успокоился».

«Говорила, что этой пенсии нам вполне хватит на двоих. Он сказал: „А Валичке?“

На это я, улыбнувшись, заметила: „Ну, для своего Валички ты раз в месяц что-нибудь напишешь“.

Согласился. Потом сказал: „Теперь я за тебя спокоен. Умру — ты будешь получать половину моей пенсии“.

Я, конечно, возмутилась — зачем говорить о смерти? Не нужно мне его пенсии!»

«С удовольствием выпил целую чашку, сказал: „Шоколад меня подкрепил!“ Со мной был очень хорош, чувствовалось — он доверяет мне, доволен моей заботой. И Валя сказал: „Отец даже похвастался — сказал: `А мать обо мне хорошо заботится!`“.»

«„Завтра надо завещание… деньги Валичке!“ Как он любил сына, Боже мой, как он его любил! Его одного в целом мире!»

«Ночью я почти не спала — на каждый шорох бежала к нему… Какой беспомощный, какой слабенький он был! Как доверчиво тянулся ко мне, принимая лекарство! Если я уходила на минутку, звал меня: „Верочка, Верочка…“»

«Нет, он хотел жить! Не правы те, кто думает, что он хотел смерти. Он думал: беда оттого, что мало ел. И он старался есть больше.

Почему-то часто путал слова. Вместо одних употреблял другие, схожие по первой букве. Вместо люминала все просил „линолеум“…»

«В половине первого ночи ему показалось, что утро, что надо вставать, что он в городе. Говорил: „Сейчас встану. Где газета?“ Потом выпил молока, попросил папиросу. Курил в дремоте. Охал. Наконец успокоился, уснул».

«Вечером или ночью, когда он не мог заснуть, я „усыпляла“ его — делала руками „пассы“ над головой и убаюкивала, приговаривая: „Шш… шш… спи спокойно, спокойно, спокойно…“ — так убаюкивала меня в детстве во время болезни мама. И он так доверчиво закрывал глаза, успокаивался и первое время действительно засыпал… Да, я всегда должна была бы смотреть на него как на ребенка, как на свое дитя. Он был всегда такой беспомощный и слабый. Помню, в начале нашего знакомства я так и звала его — „детка“. Зачем же я не делала это? Зачем требовала от него того, чего он дать не мог? Зачем не щадила его больную психику? Зачем требовала от него, как со здорового? Ведь знала же я — к нему нужен особый подход!..»

«В эти последние дни ему, наверное, было очень больно — он все засовывал пальцы в рот, кусал их. Я не понимала, в чем дело, а потом заметила — на тоненьком пальчике прокус. И что же болело, что мучило его? Я так и не знаю. Я испугалась тогда, когда увидела эту крошечную ранку на безымянном пальце левой руки, сказала: „Мишенька, что ты делаешь? Ты же можешь внести инфекцию, не надо кусать пальцы!“»

«Как он мучился, должно быть. Как он тянул ко мне свои руки:

„Пусть я встану!“

„Подними меня, Верочка!“

„Поддержи меня, Верочка!“

„Вытащи меня, Верочка!“

И я поднимала его, поддерживала.

Ноги его я ставила на скамеечку, клала грелку на них, а руки согревала своим дыханием. И он клал голову мне на плечо, и мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, так, как я всегда мечтала…»

«Потом он стал просить: „Увези меня, Верочка! Везите меня в Ленинград, в больницу!“ Он так хотел жить! Он не хотел умирать!»

«И в тот же день он первый раз сказал: „Я умираю, Верочка!“

„Что ты? Что ты говоришь? Это невозможно… Тогда и я умру!“»

«Вот его слова в промежутках между кислородом и уколами:

„Я очень устал… Что случилось? Почему не проходит? Я же бросил курить!“

„Упустили… упустили…“

„Я хочу работать… Дайте мне работать!“

Потом: „Я не могу работать“.

И я успокаивала его: „Отдохнешь, поправишься, будешь работать, не волнуйся, успокойся“».

«В 3.50 ночи, когда ему делали уколы: „Положите меня спать скорее… Скорей, скорей… Не троньте меня! Пусть я уйду… Скорей, чтоб я ушел…“ „Скорей поддержи“.

„Туши свет“.

„Я устал… Устал… Не надо больше меня трогать“.

„Не троньте меня больше!“

Вдруг отчетливо, ясно: „Оставьте меня в покое. Закройте двери… Уйдите от меня… Ай… Уйдите… Уйдите… Уйдите… Не надо… больно… Хватит… Хватит… Не надо больше…“»

«„Мишенька, это наша земляничка, видишь, какая крупная! Лучше Дуниной. Кушай!“ И он посмотрел так сознательно, как будто даже улыбнулся довольный. Я стала класть ему ягоды в рот. И он жадно и с удовольствием кушал».

«Бедняжка, бедняжка — он хотел спастись, он думал: беда в том, что он мало ест, он стал есть больше. Он бросил курить, стал есть — он не хотел умирать, он хотел жить, жить!..»

«Валя рассказал потом, что он сказал ему: „Достань из пиджака бумажник, деньги“. И дал ему 1000 рублей. Потом вдруг протянул к нему руки, крепко-крепко пожал его руку, так сознательно посмотрел в глаза и сказал: „Валичка, я умираю… Прощай, мальчик!“ И после этого он начал задыхаться».

«Ему давали дышать кислородом, сменяли подушку за подушкой».

«Когда я поняла, что это конец, что началась агония, я пришла в такое отчаяние,