Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

извиняюсь, на тот свет постарались в каких-нибудь иностранных Нью-Йорках или Парижах.

Хотя тут, надо признать, им сильно поспособствовала Великая Октябрьская Социалистическая Революция, которая выкинула их в белогвардейскую эмиграцию как никуда не годный исторический хлам.

А Мишель, надо отдать ему должное, все ж таки с течением недолгого времени встал на правильные исторические рельсы. Еще раз перекрестился, можно сказать, и открестился от выкрестов в большевистского попутчика. Хотя в начале Первой империалистической войны, окончив буржуазную гимназию, он поддался шовинистическому угару и добровольцем попросился на передовую линию фронта. Там он, я извиняюсь, схлопотал ранение и контузию, повалялся, сколько в таких случаях положено, по госпиталям, возвернулся обратно на передовую линию, там обратно был еще разок чем-то таким задетый, затем перевезен в петроградский лазарет, потом еще сколько-то поканителился в запасном полку, в саперном батальоне и, на его боевое счастье, не успел попасть в школу прапорщиков. А то бы, глядишь, еще и подвергся справедливому классовому возмездию со стороны солдатской массы, сбросившей с себя ярмо самодержавия.

Ну, потом он еще пару годков что-то такое поколготился в Петрограде на историко-филологическом, посшибал мелких пайков по издательствам и наркомпросам, но, что более главнее, обзавелся сомнительными литературными знакомыми, которые не все сразу перестроились в политически правильные попутчики. Кой-кого, типа гражданина Гумилева, даже пришлось расшлепать. Или вышвырнуть за границу, как гражданина Замятина. Но второй Мишель не стал входить в идейные или безыдейные столкновения с победными новыми веяниями, а обратил свое писательское зрение на свои же собственные окопные будни.

Как если бы он был советской Марией Ремарк. Которой почему-то на ее боевом пути все время попадаются какие-то до чрезвычайности удивительные и необыкновенные личности и обстоятельства. Такие, к примеру, как штабс-капитан Ротченко.

Три аэроплана летали над местечком, и с земли ясно видны были черные кресты на их крыльях. Зенитные орудия ловили врага; шрапнель рвалась вокруг, пуская в воздух дым и пули. Опустев и потеряв силу, шрапнельные стаканы падали наземь. Они стукались о крыши домов, врезывались в пыльную мостовую, хлопались в реку, залетали и за реку, на фольварк, туда, где пили коньяк штабс-капитан Ротченко, поручик Никонов и прапорщик Лосинский. Тут же примостилась на табуретке Тереза, девятнадцатилетняя хозяйка фольварка.

Ротченко не слушал звона шрапнельных стаканов. Он, близко придвинув к Терезе темное, хотя и чисто выбритое лицо, говорил:

— Не понимаю. Решительно не понимаю, как могли вы рискнуть остаться тут из-за фольварка.

Тереза не слушала штабс-капитана: она вздрагивала при каждом новом разрыве шрапнели.

Офицер заметил это и досадливо отодвинулся.

— Неужели вы боитесь? Это же такая ерунда!

И он залпом осушил стакан коньяку.

У него на груди — офицерский Георгий, на эфесе шашки — аннинская лента. Он дважды был ранен — под Гумбиненом и под Праснышем — и твердо знал, что из всей этой затеянной на земле чепухи добра не выйдет.

Поручик Никонов громко захохотал. Он оборвал хохот, чтобы проговорить:

— Если цеппелин начнет бросать бомбы, то через полчаса тут чисто будет.

И снова он радостно загоготал. Он радовался всему, что только ни есть на свете: войне, коньяку, цеппелину, Терезе. Череп у него — узкий, и в нем не хватало места для тоски. Поручик подмигнул Ротченко («Слушайте, сейчас острить буду!») и обратился к прапорщику:

— Чем это вам не обстрел, господин прапорщик? Настоящий обстрел. И тебе палят, и тебе цеппелин, и тебе руку отчикают, если что. Хо-хо-хо!

И слова полезли из него одно за другим, словно сговорившись совершенно освободить узкий череп от лишнего груза мыслей:

— Он, капитан, обижается — хо-хо! — что с черным темляком ходит. В бою ни разу не был, ноги-руки на месте, ничего не отхлюпано — и черный темляк. О-хо-хо! Спросят: что на войне делал? А у него даже «Анны» нет. У-ху-ху!

И поручик пришел в совершенный восторг. Он застучал кулаком по столу и, не помня себя от радости, кричал:

— Что, спросят, на войне делал? А он — черный темляк! Ха-ха-ха! Вы только представьте себе это положение! Никакого, никакого, ну никакого аннинского темляка!

И он обернулся к прапорщику:

— Принеси сюда для дамы два фунта шоколада. Это не потому, что для моей левой ноги и каприз, а потому, чтоб все увидели храбрость и что тебе на бомбы начхать. Вот. И без денег. Ты жида в лавке по шее стукни — и без денег. Ха-ха!

Он был уже в восторге от того, что прапорщик стукнет по шее, и торопил:

— Ты скорей иди. Скорей!

Ему так захотелось побить самому, что он даже двинулся было вместе с прапорщиком. Но раздумал и остался. Если военную форму заменить на прапорщике гимназической, то ему можно было бы дать лет шестнадцать, не больше: не мальчишка, но и не взрослый человек.

Ротченко пожал плечами, и прапорщик ушел. В конце концов, все равно: добывать ли шоколад, брать ли Прасныш — одна чепуха.

Прапорщик вышел из-за прикрытия деревьев как раз в тот момент, когда германский аэроплан скинул первую бомбу. Земля треснула, воздух зазвенел, черный дым заклубился кверху на месте разрыва. Прапорщик вздрогнул и, кашлянув для храбрости, пустился дальше. Он еще не дошел до реки, когда вторая бомба разорвалась совсем близко от него. Прапорщик лег наземь, прежде чем успел подумать что-либо: тело его действовало уже самостоятельно, без помощи рассудка. Когда звон осколков стих, прапорщик вскочил и побежал к мосту. Тело помнило только одно: назад без шоколада ворочаться нельзя.

Никонов нашел прапорщика у лавок. В руке прапорщик держал плитки шоколада «Фукс-Нукс».

— Ну что, — спросил поручик, — побил жида?

— Побил, — отвечал прапорщик.

— Ну, молодец. Идем назад.

Прапорщику стыдно было признаться: он не только не побил торговца, но даже не в силах был даром взять в лавке шоколад. Лавка была пуста (торговец спрятался от бомб в подвал) — и прапорщик оставил на прилавке деньги.

Было темно: не оттого, что солнце зашло уже, а оттого, что дым застлал небо и землю. Дым в лесу был желтый и едкий, как удушливый газ. Желтые космы его висели на соснах и плотной завесой ползли поверху, подымаясь к небу. Лес был огромный, и сосны в нем дрожали от корней до верхушек. Земля тоже дрожала: тысячи снарядов рвали ее уже десятый час подряд. Направо и налево от дороги трещали и ломались деревья.