Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

«Я лежала у Лели, я рыдала, я сходила с ума — я не имела силы подняться наверх. Не могла. А он звал меня. Принимал за меня то Тосю, то Лелю. Наконец Лера (спасибо ей!) привела меня в сознание, сказала: „Тетя Вера, идите туда. Вы потом не простите себе, если дядя Миша умрет без вас“. И я поднялась наверх. Бросилась к его постели. Он сидел — высоко в подушках. Глаза были открыты — мои любимые, прекрасные черные глаза.

Но различал ли он что-нибудь, уже не знаю.

Я села на скамеечку перед его постелью, грела его руки, целовала их. Я молила в душе: „Только бы он не умер, только бы не умер, не умер“, — и я чувствовала — моя мольба бессильна!

Потом ему стали делать уколы, я отошла, встала в ногах постели, прислонилась к теплой печке — мне было смертельно холодно — и замерла, в ужасе глядя ему в лицо.

Он часто и трудно дышал. После уколов — опять кислородные подушки…

Радик стал делать укол. Один, другой. Крикнул: „Спирт!“

И вдруг: „Не надо!“

Я поняла: конец!

Было 12 часов 45 минут, начинался новый день — вторник, 22 июля…

Трудно передать словами все мое огромное горе, мое отчаяние, мою безутешную тоску.

Ими полны все мои записи за последние годы. И, наверное, будет так вплоть до последних дней… Да, до последних дней».

Пусть на этом месте читатель плачет, сколько ему угодно, — автору все равно, ему ни холодно ни жарко. Или пущай обиженный читатель обложит автора матом по-интеллигентски — автор от этих слов даже не почешется. Он свое дело сделал, исполнил завет деда. Подосадовал мой дедушка когда-то, что хорошо бы, кто написал про самого Мишеля таким же шутливым манером, как он сам писывал про других никчемных интеллигентов, — вот я и написал. Он же точно был бы одним из них, если б не талант. А сильно похоже вышло или не сильно, тут уже автор не виноват. Это, как говорится, кто на кого учился.

А Вера Владимировна после всех этих прискорбных происшествий принялась вспоминать и писать, вспоминать и писать и понаписала больше 20 000 (двадцати тысяч) страниц. Начиная с того, как 25 марта, в день Благовещения, Мишель вернулся в Петроград и пришел к ней, и началась новая эпоха в ее жизни, так тесно связанная с ним, — то страсть и любовь, то непонимание и вражда, и снова страсть, и бесконечные разрывы, и примирения, и невозможность порвать, уйти навсегда…

«И так всю жизнь — с 1918 до 1958 года… сорок лет…

И во второй вечер нашей встречи я увидела другого человека… Прежнего Михаила нет больше… Нет „смуглого принца, маленького креольчика, изящного и простого“…

…Тот Михаил — красивая утонченная ложь… Тот Михаил творил свою жизнь, свои переживания… Своей волей он создавал прекрасный и волнующий обман…

В том Михаиле не было искренности, не было глубины, не было силы… Тот Михаил не был властелином… Он был только принцем, прекрасным принцем далекой сказки…

Этот… в этом такая глубина!

Мне показалось, будто прежде мы шли рядом, так близко, так близко…

…А теперь он ушел далеко-далеко… Туда, где сияет такое светлое, такое огромное солнце… Там нет туманных призраков, нет лжи… Там царство Правды, там царство Красоты… Он ушел так далеко… А я осталась… И было страшно… И было страшно…»

Сосредоточенность В. В. на своем «духовном мире» привела к тому, что «полезной информации» об ее знаменитом супруге в ее мемуарах чрезвычайно мало, а ее личная жизнь — и внешняя, и внутренняя — не представляет достаточно большого интереса. Так разъяснял ответственный товарищ ученый, который предал печати самые полезные выписи из залежавшихся тетрадок Веры Владимировны.

Что ж, научным знатокам эти дела видней, чем простому сиволапому нашему брату. Но чего интересно — Вера Владимировна на всех 20 000 страниц никогда не вспоминала свои признавания Красному Звонарю: «Мы сохраним свое прекрасное, дорогое в себе, будем жить им! Соберемся в дружескую тесную семью — не для смерти, нет! Для того, чтобы сохранить наши идеалы, чтобы жить ими и их передать молодым». Чего там особенного вспоминать, когда и не сохранили, и не передали.

А дедуля мой кой-чего ухитрился-таки мне передать за одну только первую и последнюю встречу.

Я сызмальства знал, что мамин папа почему-то не хочет возвращаться в Ленинград из Магадана, и меня это не парило. Но вот наконец приезжает этот таинственный дед. Я был уже десятилетним пожизненным вундеркиндом, когда мама повезла меня с ним знакомиться из просторов нашего Купчина в тесноту Суворовского проспекта, откуда я с почтением углядел краешек штаба Революции — Смольного. Коридор в дедушкиной квартире тоже был тесный, с множеством дверей на одну сторону, будто в купейном вагоне. Зато кухня была размером с небольшой спортзальчик, где теснились не помню уже сколько газовых плит и кухонных столов, вокруг которых шевелилась какая-то хозяйственная деятельность. Из этой кухни мы и вошли в дедушкину тоже узкую, но довольно длинную комнату.

Они с мамой обнялись, но я был слегка напуган: стальные зубы, ввалившиеся щеки, седая стрижка налысо — дед был похож на криминализированных алкашей, которых я давно научился обходить. Но только держался и смотрел он слишком уж прямо. А оторвавшись от мамы, спросил ее со стальной улыбкой:

— Ну как, ты счастлива со своим Файвиловичем?

Я намека не понял, поскольку считал свою фамилию Казакевич казацкой. Но мама отпрянула:

— Папа, я десять лет у тебя не была, и ты хочешь, чтобы я еще десять лет не приходила?

— Но я же только спросил!

— Папа, тебе наконец пора оставить эти свои дворянские замашки! Ты мало за них отсидел?

— Но я-то как раз горой стоял за их равенство! А эти аптекарские отпрыски начали меня учить пролетарской морали, пролетарской культуре, отправлять в перековку… Всё-всё-всё, забыли, давайте пить чай.

Он отправился на кухню с надраенным дюралевым чайником, а мама, отводя глаза, начала долго и путанно объяснять, что к дедушке нужно быть поснисходительнее, он столько лет провел в лагерях и ссылках, что приобрел некоторые странности. Не хотел даже возвращаться в Ленинград, не верил, что у нас утвердилась демократия.

Дедушка с чайником вернулся как раз на этом слове, чтобы хмыкнуть со своей стальной улыбкой:

— Сейчас во всем мире утвердилась жлобократия.

Он был страшно худ, но его очень чистая и отглаженная