Роман - Джеймс Миченер

На этой оптимистической ноте совещание закончилось.

Последовавший эпизод, по словам Ивон, разрядил обстановку.

— Все старшие редакторы были вызваны на совещание к нашему новому боссу — выпускнику Оксфорда Людвигу Люденбергу (мы сразу стали звать его за глаза „генералом Людендорфом“), а когда оно закончилось, Люденберг попросил меня остаться:

— До меня дошли слухи, что вы подумывали о том, чтобы уйти из издательства.

— Это можно сказать о каждом из присутствующих на совещании, — ответила я.

— Теперь, когда уходит Макбейн, нам без вас просто не обойтись, — откровенно признался он. — У нас вы будете иметь неограниченные возможности для роста.

Я ответила, что пока планирую остаться.

— А ваши авторы? — Скрытое опасение, прозвучавшее в его голосе, говорило о том, что его больше интересовали они, поэтому я сказала:

— Большинство останется. Двое евреев — нет.

— Миссис Мармелл, в „Кастл“ нет евреев или неевреев, как нет черных, желтых или белых. Лично у вас есть хоть одна чернокожая помощница?

— Нет.

— Возьмите себе хотя бы одну. Установите прогрессивную оплату. Чернокожую и женщину.

— Мы обменялись рукопожатием, и на этом беседа закончилась.

События, связанные с „Кинетик“, прибавили мне решимости начать новую интеллектуальную жизнь, предвестником которой стала моя статья, состоящая из трех частей, опубликованная в „Нью-йоркском книжном обозрении“. Она была столь прозрачной, что вдумчивые читатели должны были понять, что я вернулся к своим прежним убеждениям. Почувствовав под ногами твердую почву, я вновь обрел уверенность в себе, результатом чего стали три перемены в моей жизни. Я нарушил печать молчания о своем переезде в Темпл, сообщив об этом Ивон. Услышав новость, она поздравила меня со смелым решением:

— Оставить уютное гнездышко в Мекленберге и броситься в водоворот крупного университета — для этого нужна смелость. Я горжусь вами, Карл. — На этом ее оптимизм иссяк. — Но я, конечно, уже заметила, что когда вы, писатели, меняете один из аспектов своей творческой жизни, то можно ждать похожих изменений и во всем остальном. Вскоре вы, вероятно, покинете „Кинетик“, а значит, и меня тоже. И это печально.

Я заверил ее, что не намерен делать ни того, ни другого:

— Вы и „Кинетик“ вывели меня в люди. Если бы не вы, в Темпле никогда бы не услышали обо мне. Так что я ваш навечно.

А вот с двумя своими подопечными, Тимоти Таллом и Дженни Соркин, я порвал полностью, смирившись наконец с тем, что сделал для них все, что мог, и что теперь они должны следовать своими путями без какого-либо вмешательства с моей стороны. Слово „пути“ не случайно было использовано мной во множественном числе, ибо я все еще втайне надеялся, что Тимоти не станет губить свою молодую жизнь, связывая ее с такой крайне неподходящей девицей.

Но главным в моей жизни было сейчас вот что: когда после публикации статьи о „Кинетик“, словно желая испытать меня на прочность, мне позвонили из редакции „Нью-йоркского книжного обозрения“ и сказали, что в преддверии: выхода в свет последнего из восьми романов Лукаса Йодера они хотели бы отдать дань уважения как самой книге, так и ее автору, и, поскольку я знаком с немецкой Пенсильванией, они готовы предоставить мне не только первую полосу для рецензии на книгу, но и полный разворот для отдельного очерка об авторе и его произведениях.

Поскольку это было как раз то, что могло бы подтвердить мое возрождение как серьезного критика, я ответил звонившему:

— Сочту за честь. Присылайте книгу. Постараюсь уложиться в ваши сроки.

Однако, когда я в последний раз прогуливался вдоль Ванси и мысленно намечал общие направления рецензии и сопровождающего ее очерка, мне постепенно открывались причины, по которым мне следовало бы отказаться от этой работы: у меня слишком предвзятое отношение, чтобы отнестись беспристрастно к книге Йодера и к нему самому. Неприятие его работ и его самого уже вошло в мою кровь. С другой стороны, я не забывал, что класс, где я преподавал, процветал благодаря тем средствам, которые Йодер так щедро жертвовал колледжу. Однако меня до сих пор возмущало его сентенциозное выступление на том вечере поэзии, когда он пытался сыграть на одной из немногих удачных строк бедного Лонгфелло: „Как корабли расходятся в ночи…“ Кроме того, он задел меня за живое, когда мою „Цистерну“ так безжалостно бичевали критики. Йодер влился в общий хор и заявил: „Роман Карла не поет“. Правда, позднее мне стало известно, что на самом деле он сказал следующее: „Это отличное произведение во всех отношениях, кроме одного — оно не поет“. В глубине души меня возмущало также его вмешательство в профессиональную жизнь моих студентов Талла и Соркин. И должен признаться, что у меня все еще не пропала горечь с той поры, когда я искренне верил, что мой роман будет лучше, чем его. И, наконец, больше всего меня раздражало то, что он опередил меня, успешно взявшись писать о моей немецкой Пенсильвании.

Имей я более глубокие представления о порядочности, от меня не укрылись бы те многочисленные причины, по которым мне следовало отказаться от рецензии на книгу Йодера. Но в тот момент своей жизни я еще не познал всей глубины морального значения этого понятия. Судья, который знает, что он настолько тесно связан со стоящим перед ним ответчиком, что может либо обелить, либо очернить его, обязан заявить суду: „По личным мотивам я беру самоотвод в этом деле“. Точно так же ответственные критики отводят свои кандидатуры, когда их просят дать рецензию на книгу друга. В случае с Йодером я, без всяких сомнений, должен был взять самоотвод, но я не сделал этого.

Мой довод, который в то время казался мне заслуживающим внимания, состоял в том, что я должен был использовать пережеванную беллетристику Йодера в качестве примера того, как не надо писать, и которую я, вновь заострив свое критическое перо, впредь буду бичевать. В результате сурового самоанализа я сел за машинку с убеждением, что теперь избавлен от враждебного отношения к Йодеру. И, если мне предстояло высказаться резко, то причиной тому была не моя антипатия к нему, а его чахоточные романы. Я никогда еще не садился за работу с такими чистыми намерениями, но и результаты у меня никогда еще не были такими желчными.

Могу только догадываться, что произошло, когда моя рецензия с очерком попали в „Таймс“. Но говорили, что кто-то из редакции тайком позвонил Ивон Мармелл и сообщил:

— В „Санди“ лежат две статьи твоего Карла Стрейберта.

Думаю, что Ивон при помощи одного из своих трюков, которыми она мастерски владела, все же раздобыла копию рецензии, если не весь материал полностью, ибо через пару дней после его отправки телефон у меня не смолкал. Знакомые писатели и издатели спешили уведомить меня, что с ними разговаривала Ивон и вкрадчиво пыталась представить Йодера и его книгу как украшение американской духовной жизни, а меня характеризовала как неблагодарного тупицу. Стало ясно, что Ивон занялась тем, что у политиков во время последней президентской избирательной компании называлось „манипулированием общественным мнением“.

Она знала, кому звонить, и была преисполнена решимости свести к нулю будущее воздействие моей отрицательной рецензии на книгу. Так же она, насколько я мог судить по тому, что мне рассказывали друзья, надеялась убедить „Таймс“ снять мой пространный очерк с анализом несостоятельности Йодера. Она представлялась мне в те дни одним из тех пожарных с Запада, которые, появляясь на телеэкранах, уставшие и закопченные, объясняют, как они зажигают встречный огонь, чтобы потушить полыхающий пожар.

Вряд ли она звонила в „Таймс“ сама, так как однажды уже говорила мне:

— Еще на заре своей редакторской карьеры я усвоила одну прописную истину: никогда нельзя заставлять журнал пересмотреть рецензию или, наоборот, настаивать на рецензии, когда он решил не давать ее. Был у меня один молодой человек, ужасно высокого мнения о себе и своей книге, которая гроша ломаного не стоила. Я редактировала ее только потому, что на этом настояло издательство. Она представлялась мне настолько плохой, что я вздохнула с облегчением, когда „Таймс“ полностью проигнорировала ее. Однако молодой человек развернул бешеную кампанию, чтобы заставить меня убедить газету в необходимости публикации рецензии на его книгу. Когда я отказалась и посоветовала ему бросить это дело, он настрочил гневное письмо обозревателю газеты с вопросом, побеспокоился ли тот о том, чтобы вообще прочесть его книгу.

Через несколько дней в газете появилась рецензия, начинавшаяся со слов: „На прошлой неделе я получил письмо от Гарри Джекмана с вопросами, удосужился ли я вообще прочесть его книгу „Ночь в пустыне“ и когда собираюсь поместить на нее рецензию. Так вот, я удосужился, и вот моя рецензия“. Статья была столь убийственна, что Ивон никогда ничего больше не слышала об этом молодом человеке. Но она размножила ее и посылала копии молодым авторам, когда те пытались проталкивать свои книги в оскорбительной манере.