Роман - Джеймс Миченер

— Давайте не будем излишне мистифицировать, — сказал Тимоти. — Это просто тоска влюбленной женщины по реальному мужчине, которого она видит на противоположном берегу моря.

— Мне показалось, вы сказали, что это была река, — заметил я, и на лице Дженни появилась провокационная улыбка:

— Когда ты разлучена со своим мужчиной, то даже ручеек становится рекой, а река превращается в море.

Песни столь захватили меня, что, решив на следующий день разузнать о них побольше, я выяснил, что эта подборка считалась лучшей и исполнялась во многих странах. И как я пропустил ее! Но теперь, слушая ее в своей комнате в исполнении французской певицы, я понимал, что звучавшие в ней чувства были чужды мне: тоска молодой женщины по мужчине. Через некоторое время я вновь оказался перед дверью Тимоти с намерением поговорить с ним, но оттуда опять донеслась очаровательная музыка вперемешку с воркованием обитателей комнаты, и я вынужден был с горечью признать, что вход в нее для меня заказан.

В этот мрачный период я почти не покидал по вечерам своей комнаты, слушал «Песни Оверни» и представлял себе Дженни Соркин, выводившую эти очаровательные ноты, похожие на биение человеческого сердца, в то время как Тимоти управлялся со своим стадом на другом берегу ручья. И огромное желание, на какое только способно человеческое сердце, начинало переполнять меня. С приближением полуночи я чувствовал себя так одиноко, как никогда прежде.

Именно в этот момент своей жизни я стал сомневаться в полезности своего пребывания в Мекленберге. И как раз тогда Лукас Йодер нанес мне еще один удар ниже пояса. Правда, надо отдать ему должное, сделал он это неосознанно. Да и узнал я об этом совершенно случайно.

Однажды утром, вылетая из моего класса, Дженни Соркин остановилась и, едва переводя дыхание, воскликнула:

— Наконец-то я начинаю чувствовать себя профессиональным писателем.

— И что же вы почерпнули на моих занятиях такого, что вселяет в вас эту уверенность?

— Ваши занятия тут ни при чем, — сказала она. — Лукас Йодер берет нас с Тимоти на встречу со своим агентом мисс Крейн, которая, как говорят, лучший специалист в своем деле. Хотите верьте, хотите нет, но она может взять меня своим клиентом. Тимоти-то она точно возьмет, но мистер Йодер рекомендовал и меня тоже. — С этими словами она побежала разыскивать Тимоти.

Я видел, как Йодер подъехал на своем старом «бьюике», подобрал двоих моих студентов и направился в Нью-Йорк. Глядя им вслед, я чувствовал себя обокраденным. Две главные цели, которые я преследовал — научить их писать и добиться, чтобы они попали в руки хорошего редактора, — были достигнуты, и видеть теперь, как Йодер увозит их, чтобы решить проблему, с которой я мог справиться сам, было нестерпимо.

Во время весенних каникул, когда студенты разъехались по домам и в колледже, кроме меня, находились только секретари, рассылающие зачетные ведомости, мне представилась прекрасная возможность разобраться в той запутанной ситуации, в которой я находился. Это была явно черная полоса в моей жизни. И в личной жизни и в профессиональном плане все складывалось не так, как надо. Девлан умер, оставив меня без якоря. «Цистерна» тоже умерла, не оставив никаких надежд на то, что я когда-нибудь стану писателем. Вместо этого она поселила во мне страх, что критически я могу относиться только к работам других и никак не к своим. Это влекло за собой еще более пугающий вопрос: «А способен ли я вообще критически оценить свою жизнь?»

Я задал себе этот вопрос, прогуливаясь в сумерках по берегу Ванси, и он был сродни самоизбиению. Опустившись в полном замешательстве на одну из скамеек под деревьями, что росли вокруг озера, я сидел с опущенной головой, безвольно вытянув руки. И сам собой напрашивался вывод, который я боялся даже сформулировать, столь страшными могли быть его последствия: «Дело в том, что ты устал преподавать и лишь симулируешь бурную деятельность в Мекленберге». Эти слова привели меня в ужас, ведь колледж был для меня домом. В отличие от других неженатых преподавателей, у меня не было своей квартиры ни в Дрездене, ни в Бетлехеме. Я всегда жил в общежитиях — хотя и в отличных апартаментах, если быть честным, — но был узником в тюрьме, которую выстроил собственными руками. Хватит ли у меня смелости покинуть ее?

Тряхнув головой, словно прогоняя эту мысль, я обратился к другим своим слабостям, которые раньше не решался признать за собой: «Ты критик, Стрейберт, и у тебя была возможность стать довольно влиятельной фигурой в этой области, но ты поступился принципами. Это началось с того, что в погоне за контрактом „Кинетик“ ты дал уговорить себя отказаться от критики Йодера. Здесь и начался твой провал. Но, что хуже всего, ты заткнул себе рот, потому что Йодер пожертвовал крупную сумму на твою программу подготовки писателей. Ты считал, что обязанность писателя или критика — стоять в оппозиции к обществу и быть честным. Но, как только обстоятельства надавили, ты тут же сломался».

Я встал и, закинув руки за голову, закричал:

— Но это ведь замкнутый круг, и я ничего не могу с этим поделать!

Случайно проходивший мимо профессор Харкнесс с факультета химии заметил мое отчаяние, хотя слов не разобрал:

— С вами все в порядке, Стрейберт? На вас лица нет!

— Борюсь с абстракциями, — соврал я, и, когда он спросил, не проводить ли меня до общежития, я снова соврал: — Нет, спасибо. Слишком много работы. Я в порядке. — И, чтобы убедить его в этом, прошел с ним часть пути. Он не хотел оставлять меня одного, но я настоял на этом, и, когда он ушел, я опустился на другую скамью и продолжил свои болезненные самокопания: «Нечего никого винить, кроме самого себя. Ни Девлана за то, что подцепил спид, ни Тимоти за то, что перерос меня, ни Йодера за то, что описал Грензлер прежде, чем я смог подобраться к нему, ни колледж за то, что тот не сумел обеспечить меня более способными студентами. Подкачал не кто-то другой, а я сам, и только потому, что утратил возможность идти вперед, что непростительно для того, кто хочет быть критиком или вести за собой других. Мои усилия напрасны, я оказался в ужасной трясине, которая затягивает меня все глубже».

Не отличаясь особой смелостью, я все же считал себя способным признать неизбежное, поэтому в тот момент, когда судьба отвернулась от меня, я сидел, уставившись на озеро и стиснув зубы, собирая свои силы в кулак, чтобы во что бы то ни стало вытащить себя из трясины, в которую попал. К счастью, на помощь ко мне пришли слова, сказанные когда-то Исковичем в Темпле: «У вас еще четверть века до отставки. Используйте эти годы продуктивно». В этот печальный вечер его предложение, которым я пока так лихо пренебрегал, показалось мне спасительным выходом. Оно давало возможность выбраться из затянувшего меня болота и нацелиться на новые дела.

Окрыленный надеждой, я вскочил со скамьи и бросился звонить Исковичу, чтобы сообщить свое решение. Но, прежде чем предъявить свои права на свободу, я должен был преодолеть еще одно препятствие. Мой путь проходил мимо библиотеки, там я неожиданно для себя остановился и вошел в пустовавший зал, покинутый студентами на время каникул. Кивнув Дженни Соркин, трудившейся в углу, я попросил библиотекаря дать мне проспект Темпла. С книгой под мышкой я вернулся к себе и стал разглядывать на карте, в каком беспорядке разбросаны здания университета по северной части Филадельфии. Когда я понял, что в этом гетто не будет ни Ванси, ни ухоженных аллей парка, ни просторных апартаментов в общежитиях, смелости у меня поубавилось: «Боже, Стрейберт! Да ты спятил! Это же такой неравноценный обмен!» Но тут у меня в ушах прозвучало: «Сделай шаг вперед или навсегда останешься в хвосте». И, чтобы не дать сомнениям вновь одолеть себя, я бросился к телефону и набрал домашний номер декана в Темпле:

— Извините, что беспокою вас дома, но я согласен принять ваше предложение. Оно привлекает меня все больше и больше.

Догадываясь, очевидно, с каким трудом далось мне это решение, Искович спокойно произнес:

— Вы не пожалеете. — Повесив трубку и взглянув из окна на тихое Ванси, я понял, что в глубине души буду сожалеть об этом решении по конца своих дней. Но реальный мир манил, и мне уже не терпелось распорядиться, чтобы на стену в Темпле нанесли мою схему «Обреченного рода Атрея». Пора смятений прошла, и я вновь буду честным учителем и критиком.

Первая задача, которую я должен был решить, став свободным человеком, была не из легких и не терпела отлагательства. Быстро добравшись до дома президента Росситера, я постучал в дверь.

— Пожалуйста, извините за вторжение, но я должен сказать вам это, пока не лишился присутствия духа. Я решил, сэр, что мне пора сменить место работы. В конце семестра я собираюсь оставить колледж.

За плечами у Росситера было немало таких бесед, инициатором которых зачастую был он сам, когда дело касалось увольнения, поэтому я не увидел на его лице ни малейшего удивления. Пригласив меня войти, он принялся произносить обычные в таких ситуациях фразы: