Отпечатки - Джозеф Коннолли

— Что? Что, Элис? Что?

И Элис почти улыбнулась:

— То, что ему… ничего не было подвластно. Вообще не подвластна его собственная жизнь. То, что он просто… перестал существовать!..

Джейми помотал головой; теперь он осмелился взглянуть на нее, ожидая увидеть беспомощность слез. Но нет: она пот прежнему внимательно смотрела на него — губы ее дрогнули, со страхом увидел он, и доверили ему еще одну, еще одну тайну:

— Знаешь, мы ни разу не трахались. Вполне можно сказать. Не считая того, как я — сам знаешь: одевалась и все такое. Мы ни разу. Не трахались. Я привыкла — снимать его напряжение. Я, помимо прочего, для этого и была нужна. Но мы ни разу. Никогда. Не трахались. И кроме этого распутного наряда, он иногда заставлял меня надевать… не знаю, как это звучит, но все же: шляпу. Котелок. Маленький серый котелок с узенькой лентой. Или цилиндр: черный шелковый цилиндр. Он ему нравился, по-моему, больше всего.

Джейми разрывался между желанием отвести взгляд и нежеланием выказывать это желание. Элис поцеловала его — очень крепко, в губы. Быстро отстранилась, пытливо заглянула ему в глаза. А потом снова прижалась губами к его губам. Джейми потянулся к ее плечу — но она, Элис, уже ушла, ускользнула: вывернулась из его рук, а он дрожал и шатался.

— Знаешь?.. — спросила она — казалось, она жаждет (что бы Джейми под этим ни подразумевал). — Знаешь?.. Ну, разумеется, не знаешь — но я скажу тебе, хочешь? Сказать тебе, Джейми, какими были последние слова Лукаса?

И теперь уже Джейми хотел, жаждал: страстно желал узнать это.

— Да. О да, Элис, — да. Какими? Какими — о боже! Что он сказал?

Элис смотрела на него в упор.

— Кейф…

Джейми разинул рот:

— Извини, Элис, — что? Что ты сказала?

— Кейф… — повторила Элис. — Это было последнее его слово. Он только что вошел. После того как побыл — ну, бродягой. Потому что он ходил туда каждый день, видишь ли, и Рождество — не исключение. И я приготовила ему джин с оолонгом, одетая в свое миленькое белье. Оно миленькое, правда, Джейми? И он закурил сигару. Ему это нравилось. Я думаю, не столько сама сигара, сколько нарушать очередное правило, которое он сам и установил. Со шторами то же самое. Ну ладно. Он собирался переодеться для… ну, ты знаешь, для чего. Я приготовила его костюм и все остальное, что нужно. Бордовый, темно-бордовый, в который он одет сейчас… и он рассказал мне, что слышал, когда возвращался по туннелю. Знаешь, там хорошо слышно, что творится в столовой. Он всегда прислушивался. Насколько могу судить, сказал он, все в прекрасном настроении. Он сказал мне: Элис — это будет памятное Рождество. А потом он поставил бокал, затянулся сигарой — а потом, перед тем как, всего за секунду до того, как содрогнуться, содрогнуться так ужасающе сильно, а потом просто перестать существовать… он сказал мне: «Мм, Элис, мм, — сказал он. — Я поистине с нетерпением предвкушаю весь этот… кейф…»

Джейми знал, что Элис пристально смотрит на него. А потом пришел страх — о да, этот утробный страх. (Он схватил Джейми за горло и больше не отпускал.)

— Ну давай, Уна, любовь моя… — нежно настаивал Пол. — Тебе надо что-нибудь съесть, девочка. А? Ты сама знаешь, что надо. Вот Кимми ест бутербродик, да? А? Скажи, Кимми? Давай, Уна, голубушка, — скушай бутербродик: ради меня, хорошо?

Уна подняла голову и посмотрела сквозь него. Протянула руку и взяла бутерброд. Что угодно, лишь бы он замолчал. (До сих пор, подумал Джейми: она до сих пор довольно испуганная; Майк — тот, гм, отдыхает. После того, что случилось, я не слишком удивлен.)

— Тедди… — слабо сказала Джуди (вообще-то я не вижу, где он, ну, знаете, Тедди — но он должен быть где-то здесь, потому что мы все здесь, правда? Где-то рядом. Может, он за вином пошел. А может, просто смылся ненадолго в кухню. Я, видите ли, не знаю планировки: не помню уж, когда в последний раз была здесь, на территории Кимми и Дороти. Здесь полно коробок и целые горы банок; краски, наверное. Может, и краски. Ох. Я так надеюсь, что с Джоном все хорошо. О господи — как это ужасно, то, что случилось: просто ужасно. А Фрэнки — она была просто вне себя, бедняжка. Ох. Как будто всего этого недостаточно… А что с Мэри-Энн? Она так мала — слишком мала для такого: по крайней мере, сейчас она с матерью. Где бы они ни были. Ох. Где же Тедди?.. А — вот он. Вот он. Тогда я сейчас об этом скажу, да? Да, скажу: я сейчас об этом скажу).

— Тедди, милый… может, принести еще?.. Может, самую капельку?..

— Я принес, — ответил Тедди, расставляя бутылки на столе. — Я только что ходил.

— Как бы то ни было… — снова заговорила Элис со своей кафедры — стола у окна. Она отложила бумаги и сняла очки в золотой оправе, которых Джейми вообще никогда прежде на ней не видел. — Такова… суть. Само завещание, ну — составляет целые тома, как вы, вероятно, догадываетесь. Но вот это касается непосредственно вас. — Она указала на кипу толстых конвертов слева от своего нетронутого бокала шардоннэ. — Постарайтесь не забыть — пожалуйста, заберите письма с собой. Когда будете уходить. Все конверты подписаны.

Вновь воцарилась тишина. Бочка скорчился, продолжая нарезать горы бутербродов, которых никто не хотел. Он протягивал полные тарелки Тычку, который передавал их Полу, а тот, в свою очередь, изо всех сил пытался кому-нибудь их скормить.

— Все это… — неожиданно произнесла Джуди, — чересчур… правда? Гм? Все это чересчур…

Джейми, сидевший рядом с ней на диване, кивнул и на мгновение сжал ее скрюченные пальцы. Да, именно, думал он. (Да, и, о боже: вы только посмотрите на Элис, а? Сидит, спокойная такая. Она, Элис, поцеловала меня — поцеловала дважды.) Но что бы Джуди ни имела в виду, она совершенно, абсолютна права — это чрезмерно. То, что еще ранний вечер, по-прежнему Рождество; то, что мы все только вернулись с похорон… боже мой, Лукаса. (И, господь всемогущий: как же это было тяжело.) То, что всего двадцать четыре часа тому назад… О боже. И так далее. И так далее, и тому подобное. Все то, что будет грызть тебя до скончания веков. А теперь еще и это: последняя капля. Лукас завещал нам полные права собственности на наши жилища: мы можем делать с ними, что нам заблагорассудится. И даже сквозь плотную, но истончающуюся дымку, сквозь волны шока и боли, покрытые слоем умопомешательства своего рода — шестеренки в мозгах, могу лишь предположить, будут изо всех сил крутиться, крутиться. Это, как сказала Джуди, просто чересчур. Чересчур, правда: совершенно чересчур. По крайней мере, я рад, что Каролина ушла. Получилось бы, о боже — для Бенни, должен сказать, и без того плохо — что он видел всех нас ночью… по боже, если бы ему пришлось выдержать — вытерпеть еще и это… ну: слишком много. Так что да, Каролина была права, что решила уехать, и немедленно. Хотя что-то — что-то терзает меня, как-то так. Раньше я бы об этом поговорил (раньше!) с Джуди — но вы только взгляните на нее, на бедную мою девочку: она же не в состоянии. Совершенно не в состоянии.

— Ну так что, ты понимаешь, Джейми? — спросила через плечо Каролина, продолжая бросать вещи в сумку. — Почему я это делаю? Так лучше всего, верно? Мы будем у моей матери, так что ты знаешь, где… ну, понимаешь: если захочешь.

Джейми лишь кивнул. Сказал «конечно, конечно» в общей сложности, наверное тысячу раз. Они упаковали все свои подарки, Бенни и Каролина, и еще пару-тройку вещей. И моментально смылись. В некотором роде мне полегчало, если честно, — потому что они, конечно, моя семья, но, положа руку на сердце, они ведь не часть нас? Если мы выпотрошены, они ни при чем.

— Ну пока тогда, Джейми, — уже в дверях произнесла Каролина. — С тобой все будет хорошо? Бенни — попрощайся с папочкой.

И он попрощался. Не его вина (послушайте — он так мал), что он добавил «Веселого Рождества». Вас понял, пробормотал Джейми, махая им вслед: вас понял, выполняю, конец связи. Он тяжело и глубоко дышал — словно пытался выдуть из ноздрей что-то очень упрямое, а может, даже болезнетворное. Хорошо, сейчас (подумал он) — сейчас мне пора идти на похороны. Но сперва (мне как раз хватит времени — если я хорошенько пошевелю мозгами и все сделаю быстро, мне как раз хватит времени, я уверен) я вернусь в комнаты Лукаса и включу маленький, самый маленький пресс. Я напечатаю открытки. Вот что я сделаю. Мемориальные открытки. Их можно будет забрать с собой и хранить вечно (на память обо всем этом). Так я и сделал: набрал текст — отпечатал его, тиснул рамку, обрезал лишнее — всем хватит. Потом я одолжил у Майка черный шелковый галстук (у него их, кажется, дюжины — побуревших, тонких, съежившихся от времени) и отправился на похороны. Похороны, да. И, господь всемогущий, как же это было тяжело.