Отпечатки - Джозеф Коннолли

Теперь Элис протягивала мне телефон. Она крепко цеплялась за трубку побелевшими, костлявыми пальцами, она одеревенело тянула руки и раз за разом тыкала трубкой мне под нос. Глаза ее, увидел я, в панике подняв голову, были широко раскрытыми (мокрые и настойчивые) — и, о боже, совсем как глаза Лукаса (и мои, я уверен — как и мои), по-прежнему очень удивленными.

— Что?.. мне сказать? — промямлил я. — Гм? Элис? Кому я звоню? Как он?.. Тебе не кажется, что ты сама должна, Элис? Нет? Раз это ты его?.. Так кому я звоню? Врачу? Точно не врачу? В «Скорую помощь»? Да? Ну хорошо. Я звоню в «Скорую помощь». Господи боже.

Именно это я и умудрился как-то сделать. Пройти через это. Пришлось отвернуться (от него, от нее): я больше не мог наблюдать этот кошмар. Мне задали равнодушные и глупые вопросы. Мое имя: я его назвал. И Печатня, сказал я: Печатня, да. Вот где мы находимся (сказал несколько больше: все, что она спросила). А вы совершенно уверены (осведомилась эта женщина), что этот мужчина, он мертв? И я задержал дыхание и изо всех сил постарался ответить, как человек, но вырвалось у меня только хрюканье, а затем жалобный визг зажатого в угол поросенка, осознавшего, что час его пробил. У меня есть (хотела знать эта женщина) какие-нибудь предположения о причине смерти? Я уставился на телефон и вытянул руку. А потом я посмотрел на Элис, и мы оба услышали, как она повторяет (эта женщина, эта женщина, которая хотела знать): «Эй? На проводе? Мистер Мил? Вы слушаете? Я спросила, что вы думаете о причине его смерти?» Я продолжал смотреть на Элис и внезапно часто заморгал, а она слегка прикусила губу и крепко зажмурилась.

— Он просто… — выдохнула она (у нее крутило живот), — перестал существовать!..

Теперь и мне — и мне пришлось закрыть глаза. Я выдохнул, с трудом, стараясь сосредоточиться на беспокойных алых волнах перед моим взором.

— На проводе? Эй? Мистер Мил? Вы слушаете?

И я вроде как очухался. Вроде как.

— Он просто… — выдохнул я (а сердце мое, оно разлетелось вдребезги), — перестал существовать!..

А потом пришел страх — о да, этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал.

Пол, надо сказать, был просто кремень. Что меня ничуть не удивило — но, господи, как я был ему благодарен. В смысле, что всего удивительнее, я чувствовал — что? Не знаю — некую ответственность: в ответе, если угодно. Что — вероятно, вам это можно и не говорить, — было для меня совершенно внове. Обычно я неизменно прятался, если что-то происходило — в смысле, что угодно, даже ерунда какая-нибудь обыденная, любая мелочь, которую потом могли мне приписать. В то время как это было… ох, столь душераздирающе огромно, что я оказался на грани обморока (перед глазами все поплыло: да, было такое), но все же я как-то чувствовал, что просто обязан справиться. Понимаете? Понимаете, о чем я? Не думаю, что у меня получалось, — тогда не получалось. Но это отчасти потому, что от Элис уже не было никакого толка. Не ее вина. В смысле, определенно не ее вина в… Иисусе, подобных обстоятельствах. Боже, о боже мой. Но когда бригада «скорой помощи» закончила, гм… уфф! Господи, о господи. Осмотр — и уехала. Увезла его. Приехал врач, не уверен, что знаю, кто вызвал его, не знаю даже, в какой момент это произошло, но как бы то ни было: он ей что-то дал. Нет. Погодите: не так — порядок был не такой: все шло не так. Врач, этот врач — он ведь должен был приехать с ними? Со «скорой помощью»? Теперь, когда я думаю об этом — по-моему, «скорая помощь» уже уехала. Могло так быть? Не знаю. Ну ладно, врач — он некоторое время провел с Лукасом: снова его раздел. Инфаркт, вот что сказал он. Обширный и внезапный (он просто перестал существовать). Потом, может быть, что-то, кто-то — приехали остальные. И Лукас, они забрали его. Почему я с ними не поехал? Не знаю. Куда вообще они его повезли? Так и не понял. Послушайте — все это заняло годы, но пролетело, как один миг: я так запутался… Ладно. Не знаю, что он ей дал, этот врач, но она едва успела лечь, бедняжка Элис, прежде чем отключилась, забылась в беспамятстве. И он предложил это, чем бы оно ни было, и мне тоже. Я отказался. В смысле, я ей завидовал, если честно, — завидовал этому новому спокойствию, снизошедшему на Элис: я с удовольствием бы принял хорошую дозу забвения, прямо сейчас (потому что я ощущал лишь боль и сокрушительное страдание, и даже руки и ноги мои казались какими-то странными отростками), но что она почувствует, поймал я себя на мысли, как она справится одна-одинешенька, когда рано или поздно ресницы ее задрожат, истина просочится между ними и ужалит ее? Так что нет: я отклонил предложенную чашу забвения. Ибо, к тому же, кто, как не я, должен с этим справляться? Гм? Кто еще должен все выдержать? Гм? Если не я. Элис в забытьи. Джуди куда-то подевалась. Кстати, а куда это подевалась Джуди сейчас, когда она так мне нужна? Что происходит? Гм? Почему она не может быть здесь? Гм? Ах да… конечно. Теперь я вспоминаю — конечно, конечно. Пол, вот кто тихо напомнил мне. Она все еще внизу, да? Джуди. С остальными. Конечно, она там. Наверное, до сих пор — хотя сейчас ее, конечно, уже душит тревога — в состоянии, ну — не неведения, конечно (подозрение уже начало плести свою собственную повесть), но нарастающего волнения, это точно. Пол — это Пол заставил меня собраться (меня, как он позже сказал, ужасно трясло), потому что он был, знаете ли, настоящий кремень, но очень заботливо со мной обращался. Я бы не смог, я бы не выдержал, я уверен, если бы он не появился в тот миг.

— Пол. Иисусе. Слава богу, что ты здесь.

Лукас — он еще сидел там, когда я сообразил, что Пол где-то рядом. Я только что — поверить не могу — помог Элис переодеть Лукаса. Узел его галстука казался менее роскошным, менее массивным, чем обычно. Наверное, потому, что я сам его завязал.

— Лукас… — сказал я. Тупо.

Пол положил руку мне на плечо и кивнул:

— Да. Я сообразил. Господь всемогущий. Я уже приходил, Джейми, ага? Услышал, что вы, типа, — разговариваете и все такое, ну и ушел. Не хотел, типа… сам знаешь. В общем, ничего. Это Джуди мне сказала, мол, сходи еще раз, Пол. Что-то случилось. Ну я и пошел. Вот он я. Господь всемогущий. Как это?.. В смысле!.. Как ты, Джейми? Элис, голубушка, — ты как? А? Вы позвонили кому-нибудь? Я могу что-нибудь сделать?

Я только качал и качал головой. Не мог говорить, не мог отвечать. Я качал головой — а глаза мои, я думаю, умоляли его ни о чем не спрашивать. Я думаю, пока мы сидели там втроем — Пол крепко держал меня, пока меня трясло, Элис по-прежнему смотрела в пустоту, уже совершенно дикими глазами, — нас сковали общие узы, нежелание когда-либо пошевелиться вновь. Это состояние неопределенности было так приятно, однако даже тогда я понимал, что оно слишком хрупко, чтобы, ох — продержаться: я знал это, конечно, я знал, даже раньше, чем Пол зашептал настойчиво: назойливо заговорил об этом.

— Джейми… слышь, кореш, да? Внизу. Я должен сказать им. Они должны знать…

На этот раз я кивнул. Он, Пол, попытался оставить меня, но я притянул его обратно. Мне нужно было, чтобы он еще меня подержал — помог мне не развалиться на части. В таком положении мы и оставались — целую вечность или миг, не знаю, как долго, — а потом завывание сирены, приезд «скорой помощи», я полагаю… это, мы знали, положит конец всему.

— Джейми. Я должен идти. Они слышали. Я должен пойти вниз, Джейми. Они должны знать.

И на сей раз он ушел — я собирался кивнуть ему вслед, но он исчез, прежде чем я смог пошевелиться. Я был слаб до тех пор, пока они, ну — не забрали его. Мне еще полегчало, когда Элис провалилась в беспамятство. Мысли мои были о Поле и о том, как он справляется. Я должен был пойти вниз — разделить бремя. Потому что, говорю же, я чувствовал некую ответственность: что я в ответе, если угодно.

Я спустился по лестнице. Шесть пролетов. Позднее, намного, намного позднее, я решил, что сделал это, вероятно, по одной из трех причин. Избегал тесного, одиночного заточения в темном и лязгающем лифте — это одна возможная причина. Или, может, я просто тянул время: отодвигал тот миг, когда предстану перед тем, что меня ожидает, что бы ни ожидало. Третье объяснение намного благороднее: возможно, я брел вниз и одновременно прислушивался на каждом этаже — не несется ли в свое гнездо потерянный или обезумевший беглец, повернутый в ужас той вестью, что Пол, должно быть, уже принес им всем. Но тихо было вокруг: ни души. Лишь когда я уже крался по коридору в цокольном этаже, приглушенный шепот настиг меня: безошибочно узнаваемое жужжание смертельно раненной и потрясенной толпы. (Но сейчас я думаю, что просто спускался по лестнице — вот и все, совершенно бездумно: шесть пролетов.)

Я распластался по стене, считая, что меня никто не видит, старался по кусочкам собрать происходящее (насколько все плохо), прежде чем решусь войти. Но меня увидели — вероятно, я выдал себя, потому что Джуди резко вскрикнула и бросилась ко мне очертя голову — бутылка, помнится мне, полетела вслед за ней и вдребезги разбилась на полу, красные ручейки побежали к моим ногам, а я только и мог стоять, пока Джуди цеплялась за меня крепко, до боли, и шеей чувствовать каждый мучительный спазм ее рыданий — а рот ее был мокрым и полуоткрытым, и она вовсе потеряла контроль над собой. Тупо гладя ее по волосам, я осмелился бросить взгляд ей за плечо, и сцена, представшая моему взору, боюсь, никогда не изгладится из памяти.