Отпечатки - Джозеф Коннолли

Конечно… до меня только что дошло (только теперь, честное слово, во мне и впрямь забрезжило понимание), что отныне я тоже собственник. Эти тысячи квадратных футов, на которых я шебуршал… мои. Интересно, что бы сказала Каролина? Если б узнала. Не то чтобы ей действительно нравился простор. Может, нам перегородить комнаты, часто спрашивала она: как Майк и Уна. И еще: может, снимем эти кошмарные картины, раз уж об этом зашла речь? Прости, Каролина, — извини, я не совсем расслышал? Извини? Что ты сказала? Ты об этих холстах говоришь? Об огромных образцах живописи действия, вот этом и этом, ты о них? Моих немногих попытках проникнуть в мир творчества? Ты о них? Ну да, Джейми: в смысле — я не хотела, знаешь ли, оскорблять тебя в лучших чувствах, вовсе нет, но они правда совершенно ужасно большие и яркие и, ну… это ведь не то чтобы настоящие картины, да? В смысле, они же ничего такого не значат, да? Может, мы снимем их, а потом съездим в город и купим взамен что-нибудь действительно хорошее. Мм, начал я: мм, Каролина — мм. Ну. Не вижу смысла что-то еще говорить. Они кое-что значили для меня, понимает она или нет (явно не понимает), — но на самом деле я думал вот что: эй — притормози, Каролина: поменьше «мы», ладно? Это мое жилище — мое. А ты — ты только что приехала…

Мне его не хватает. Мне его не хватает, понимаете? Нет: не «не хватает» — слишком блеклые, слишком затасканные слова. Я… продырявлен, вот как. Когда сквозь тебя промчался поезд, необходимо время, знаете ли, чтобы хотя бы собрать разбросанные части, не говоря уж о том, чтобы начать подшивать ободранные края столь катастрофического прорыва. А времени прошло мало — да вообще не прошло. Иисусе — в этот час вчера он был жив, понимаете. Господа боже. Все мы были живы.

Я тут… пока сидел и изо всех сил пытался с этим справиться (старался, чтобы меня не скрутило слишком сильно: плохо, сами знаете, в такие моменты быть одному)… я рылся в отделении для перчаток, послушайте… потому что это ужасно интересно, правда? Что люди на самом деле там держат. Ну — я едва не рассмеялся, я правда чуть не рассмеялся: если бы кто-то сидел рядом, я уж точно бы громко и сально фыркнул, для проформы. Потому что там лежало не что иное, как великолепная пара коричневых, мягких, как воск, простроченных кожаных перчаток: ни разу, похоже, не надетых, но на своем законном и предназначенном для них месте. И еще… что же это?.. О, просто замечательно — да, конечно, это же дар богов, вот что это такое. А я и не знал, что она мне нужна, пока она не выкатилась ко мне в руки: полная запечатанная бутылка виски. И не просто какого-нибудь старого виски, нет: это «Макаллан»[98] двадцатипятилетней выдержки. Что ж. Пойдет. И да — пошло: первый глоток, ммм, — просто изумительный. Мягкое, точно сливки, но по башке вмазывает дай боже. (Кстати, о привычном моем наркотике — о сигаретах… что ж, я, по правде говоря, в последнее время их даже не упоминаю. Нет смысла, потому что я зажигаю одну от другой. Это все равно что рассказывать вам, вот, послушайте: я вдыхаю… я выдыхаю; я вдыхаю… я выдыхаю. Понимаете? Вы принимаете это как должное. По умолчанию. Да. И, раз уж об этом заговорили, — мне здорово повезло, что я наткнулся на иностранную лавчонку недалеко от шоссе. Две пачки «Житанз», пожалуйста, сказал я продавцу. Извините — такого не держим. «Кэмел»? Нет? «Голуаз»? Нет? Хорошо, ладно, — а что у вас есть? А. Да. Понимаю. Как обычно. Тогда, наверное, «Ротманз», да: дайте мне четыре пачки «Ротманз». Да что там, пять: какого черта.)

А потом я ужасно испугался — аж примерз к сиденью и разлетелся на куски (по-моему, я даже вскрикнул), — когда дверца автомобиля распахнулась, за ней мелькнула кошмарная ночь, ворвался холодный ветер и благоуханная сказочная Фрэнки, шелестя, заполнила весь салон своими ногами и волосами, своими шарфиками и ногтями, и дверь мягко щелкнула, закрываясь за ней, а потом Фрэнки улыбнулась и сказала: о, Джейми, спасибо огромное, что приехал, и извини, что заставила ждать так долго, и, господи, Джейми, здесь так накурено, я просто задыхаюсь…

— О боже, прости, Фрэнки, — прости. Я, гм, — открою… но, может, ты замерзнешь, если я, гм, — открою?..

— Включи кондиционер, Джейми. Вот — кнопка вот здесь.

— Ой, точно: кондиционер. Разумеется. Балдеж. Замечательно. Как, гм, — он поживает, Фрэнки? Гм? Все в порядке? Он не слишком плох? Боже, знаешь… я сто лет этого не говорил…

Фрэнки вздохнула и посмотрела на мягкий кремовый потолок.

— Я ужасно устала: ты в курсе? Ооо — это виски? О, дай мне глоточек, пожалуйста, Джейми. Чего не говорил? Чего сто лет не говорил?

— Гм? А. Ничего. Балдеж. Ничего. Забудь. Вот — я только вытру, ну, знаешь, — горлышко и вообще. Не знал, что ты пьешь виски.

— Можно и не вытирать. Вообще-то сзади есть стаканы, но я просто не в силах за ними лезть. Много не пью. Но сейчас такое странное время. Что такое балдеж? От слова «обалдеть»? Словечко из шестидесятых, «Битлз» и все такое? Видишь? Я кое-что знаю. Я не дурочка, хотя все, кажется, так считают.

— Я не считаю, Фрэнки, — быстро ответил Джейми. — Я думаю, ты просто… думаю, ты…

— Боже — оно и правда крепкое, правда? Хотя вкусное. Так что ты обо мне думаешь, Джейми?

— О… что ты просто очень — хорошая. И уж конечно, совсем не дурочка. Скажи мне, наконец, Фрэнки, — как, гм?..

— Джонни? А — довольно неплохо, слава богу. Очень-очень-очень небольшое сотрясение, сказал доктор. Он сейчас спит. Бедняжка. Однако, Джейми, — это ж надо такому случиться. Еле объяснила им все, просто кошмар какой-то. То есть — ударился о гроб… а они так смотрят на тебя, типа. И доктор спрашивает, мол, а гроб был полным? А я отвечаю, что да, полный, полный… хочешь еще глоточек, Джейми? Вот, держи. Ладно — да, говорю, был. Он был полным Лукаса.

— Иисусе… — выдохнул Джейми, медленно откручивая крышечку с «Макаллана».

— Да, я понимаю, — энергично согласилась Фрэнки. — Именно. И доктор говорит, ну, тогда неудивительно, что его так контузило, потому что они бывают очень тяжелыми, знаете ли, эти полные гробы.

Джейми опрокинул виски в горло, его широко открытые глаза соглашались с ней целиком и полностью.

— Ну, наверняка он прав, — заметил он. — Не пора ли сниматься с якоря, Фрэнки? Поехали домой? В смысле — вообще-то я никогда, знаешь ли, не ударялся о гроб, ничего подобного. Если честно. Даже о пустой, знаешь… но я уверен, что этот доктор прав. Я бы сказал, они наверняка очень тяжелые твари.

Фрэнки смотрела на него.

— Это все? — просто спросила она.

— Гм? Все? Извини, Фрэнки, — я не совсем, гм… что все, а?

— Все, что ты обо мне думаешь. Хорошая. Просто — хорошая? Это все, что ты думаешь?

Джейми облокотился на руль и упер подбородок в ладони, дыша сквозь пальцы, которые теперь почти закрыли рот.

— Нет… — медленно произнес он. — Это не все, Фрэнки. Далеко не все. Если ты правда хочешь знать…

И он повернулся посмотреть: правда ли она хочет.

Фрэнки заморгала:

— Да? Ну? Да?

— Что ж… — вновь заговорил Джейми — и, пожалуй, голос его, кажется, охрип. — С первого взгляда я подумал, что ты… ну, я собирался сказать «просто божественна»… но этого слишком мало, Фрэнки. По-моему, я за всю свою жизнь не видел человека прекраснее. Вот что я… подумал. И думаю… До сих пор так думаю. Да.

Джейми отвернулся от нее и уставился в окно; но увидел в нем лишь отражение собственных виноватых глаз, а под ними серые круги. В повисшей тишине он решил прикусить губу. Так он и сделал, одновременно сказав Фрэнки: «Ах да — кштати, Флэнки… Лукаш зафефял нам, офтавил нам нафы, ну…» (а потом он подумал, господи, пидор ты тупой, — ты говоришь, как законченный дебил: немедленно прекрати жевать)… гм, квартиры, комнаты, жилища. Как их ни назови. В Печатне.

— О, — сказала Фрэнки. — Джон ее продаст. Он продаст свою.

Резкая ледяная дрожь пробежала по Джейми: пронзила его с головы до пяток, принялась нарезать его на тонкие ломтики.

— Что? Правда? Почему? Почему ты так говоришь? Откуда ты знаешь?

— Он продаст. Я просто знаю. Тебе это — нравится, Джейми? Я тебе не — мешаю, а?

Джейми взглянул на ее руку, неподвижно лежащую на его бедре: вероятно, она сейчас об этом говорила.

— Нет, я — да. Да, хорошо. Совсем не мешает. Ну — в некотором смысле мешает, конечно…

А потом он просто рухнул на нее: боже, о боже — он просто не мог удержаться. Он держал ее — Иисусе, ее прекрасное, прекрасное лицо, он держал его в ладонях и страстно пил сладость ее губ — а когда она вздохнула, совсем чуть-чуть, в его крови загорелся пожар, подобного которому он не мог вспомнить, наполнил его силой и дрожью. Ее прохладные пальцы ласкали его загривок — острые ноготки теребили его волосы, и кожа его горела и пульсировала.