Леди в саване - Брэм Стокер

После молитв и благословений, прочитанных речитативом или даже спетых невидимым хором, священнослужитель взял кольца с раскрытой книги и, трижды осенив мое чело золотым кольцом и повторяя благословения, надел это кольцо мне на правую руку; после чего надел серебряное кольцо моей Леди с троекратным повторением ритуальной формулы. Думаю, это было благословение, обычно являющееся кульминацией в обряде соединения двоих в единое целое.

Затем стоявшие позади нас трижды меняли наши кольца, снимая их с руки одного и помещая на руку другого, так что в конце у моей жены оказалось золотое кольцо, а у меня серебряное.

Затем звучало песнопение, и священнослужитель размахивал кадилом, мы же с женой держали наши свечечки. Далее священнослужитель благословлял нас, и одновременно незримый в темноте хор отзывался на славословия.

После продолжительных молитв и благословений, повторяемых трижды, священнослужитель поднял венки, свитые из цветов, и возложил на головы нам обоим, сначала увенчав меня тем венком, что был перевязан золотом. И также трижды осенил нас крестным знамением и трижды благословил. Наставлявшие нас, те, что стояли у нас за спиной, трижды поменяли венки у нас на головах, как то было и с кольцами; и в конце я с удовольствием увидел золотой венок на моей жене, на мне же оказался серебряный.

А затем воцарилась тишина, если возможно представить тишину в наполнявшем церковь безмолвии, и она добавила торжественности обряду. Я не удивился, когда священнослужитель взял в руки большой золотой потир. Встав на колени, мы с женой трижды испили из чаши.

Когда мы поднялись с колен, священнослужитель взял мою левую руку в свою правую, и, повинуясь направлявшему меня, я подал правую руку жене. Так, следуя друг за другом, со священнослужителем впереди, мы обошли престол мерным шагом. Направлявшие нас шли позади, держа венки у нас над головами и меняя их, когда мы останавливались.

Хор во тьме спел славословие, и тогда священнослужитель снял с нас венки. Это, вне сомнения, символизировало завершение обряда, ведь священнослужитель побудил нас заключить друг друга в объятия. И благословил нас — теперь мужа и жену!

Свет сразу начал меркнуть: частью его будто бы загасили, частью он истаял, сменившись тьмой.

Оказавшись во тьме, мы с женой вновь взяли друг друга за руки и какое-то время стояли сердце к сердцу: мы крепко сжимали друг друга в объятиях и жарко целовались.

Мы инстинктивно повернулись в сторону ведшей в церковь двери, немного приоткрытой, так что могли видеть лунный свет, просачивавшийся в щель. Моя жена стискивала мою левую руку — руку, предназначенную жене, — и ровным шагом мы пересекли старую церковь и выбрались под открытое небо.

Несмотря на все то, чем одарила меня тьма, было приятно оказаться под звездным небом и — вдвоем, тем более что теперь нас связывали новые отношения. Луна поднялась высоко, и ее сияние после полутьмы или же полного мрака, царивших в церкви, было для меня все равно что белый день. И теперь, впервые, я смог как следует рассмотреть лицо моей жены. Блеск ночного светила, возможно, подчеркивал ее неземную красоту, и все же ни лунный, ни солнечный свет не смогли бы отдать должное этой красоте в ее живом человеческом великолепии. Упиваясь ее лучистыми глазами, я был не в состоянии думать о чем-либо еще; но когда на мгновение я отвел взгляд от ее глаз и предусмотрительно огляделся, то увидел всю ее фигуру, и сердце у меня сжалось. Ясный лунный свет обрисовывал каждую деталь с чудовищной точностью — я отчетливо видел, что на ней нет ничего, кроме савана. Во тьме, после заключительного благословения, прежде чем вернуться в мои объятия, она, должно быть, сняла фату невесты. Возможно, это соответствовало установленному обряду ее религии. Но все равно сердце у меня защемило. Торжество от сознания, что она стала только моей, подпитывалось и тем, что я созерцал ее в одеянии невесты. Но как бы то ни было, она нисколько не утратила для меня своей прелести. Мы вместе пустились тропой через лес, и она не отставала от меня ни на шаг, как и должно жене.

Когда мы прошли меж деревьев немалую часть пути и увидели замковые кровли, будто золоченые под светом луны, она остановилась и, глядя на меня с любовью, произнесла:

— Здесь я должна оставить тебя!

— Что? — Я был ошеломлен, и мое огорчение наверняка отразилось в моем голосе, в тоне неописуемого удивления.

Она поспешно добавила:

— Увы! Это невозможно — я не могу идти дальше; пока не могу.

— Но что удерживает тебя? — спросил я. — Теперь ты моя жена. Это наша брачная ночь, и твое место, несомненно, рядом со мной!

Боль в ее голосе задела меня за живое:

— О, я знаю, знаю! Нет более заветного желания в моем сердце — и быть не может, — чем разделить кров с моим мужем, его кров. О мой дорогой, если бы ты только мог себе представить, что это для меня — быть с тобой навеки! Но я действительно не могу, пока не могу!.. Если бы ты знал, сколького мне стоило то, что произошло сегодня ночью, — да, возможно, еще будет стоить и другим, и мне самой, — ты бы понял меня. Руперт, — (она впервые назвала меня по имени, и я, конечно же, задрожал и не мог унять дрожь), — муж мой, только лишь потому, что верю тебе верой истинной любви и любви взаимной, я не должна была делать того, что сделала сегодня ночью. Но, дорогой, я знаю, что ты на моей стороне, что честь твоей жены для тебя все равно что твоя честь, так же как твоя честь и моя для меня едины. Ты можешь помочь мне — и в этом единственная для меня помощь сейчас, — если будешь верить мне! Терпение, мой любимый, терпение! О, потерпи еще немного! Немного! Как только душа моя освободится, я приду к тебе, муж мой, и мы никогда больше не расстанемся. Смирись на время! Поверь мне, я люблю тебя всем сердцем, и быть вдали от тебя для меня еще горше, чем тебе остаться сейчас без меня! Мой дорогой, я не такая, как все женщины, и когда-нибудь ты это поймешь. Еще какое-то время я буду связана обязательствами, наложенными на меня другими, я приняла эти обязательства из самых святых побуждений и не вправе пренебречь ими. Поэтому я не могу поступить по своей воле. О, поверь мне, мой любимый… муж мой!

Она с мольбой протянула руки. Свет луны, лившийся меж редеющих деревьев, выбелил погребальные одежды на ней. И тогда мысли обо всем, что она, должно быть, вынесла, — о чудовищном одиночестве в мрачной гробнице, стоявшей в крипте, об отчаянии беззащитного перед неизвестностью существа, — нахлынули на меня, накрыв волной сострадания. Что еще мог я сделать, как не постараться уберечь ее от новых мук? И для этого нужно было всего лишь выказать ей мое доверие, поверить ей. Если уж она должна вернуться в страшный склеп, то пусть, по крайней мере, унесет с собой память о том, что любящий ее и любимый ею мужчина — мужчина, с которым она была только что соединена таинством брачного обряда, — полностью доверяет ей. Я любил ее больше, чем самого себя, дорожил ею больше, чем своей душой; и моя неописуемая жалость к ней подавила всякий эгоизм. Я склонил голову перед ней — моей Леди и моей женой — и проговорил: