Леди в саване - Брэм Стокер

Я вспомнил о тайных обрядах в храмах, что вырублены в горах по ту сторону Гималаев, в храмах, фанатики-жрецы которых, холодные как смерть и как смерть безжалостные, в неистовстве страсти брызгали слюной, а потом делались недвижимы, будто мраморные изваяния, — когда внутренним зрением следили за действом с участием злобных сил, вызванных ими.

Вспомнил о странных диких плясках почитателей дьявола на Мадагаскаре, при которых участники этих разнузданных оргий утрачивали даже отдаленное подобие человеческого облика.

Вспомнил о непостижимых действиях, зловещих и тайных, которым был свидетелем, когда посещал приютившиеся в горах Тибета монастыри.

О чудовищных жертвоприношениях мистического свойства в самой глубине Китая.[104]

О причудливых манипуляциях с ядовитыми змеями, производимых врачевателями из индейских племен зуни и мочи, которые обитают в удаленных юго-западных районах Скалистых гор, за Великими равнинами.

О тайных сборищах в древних просторных храмах Мексики и у дымящих алтарей в заброшенных городах, что в глубине джунглей Южной Америки.

О невообразимо страшных ритуалах в цитаделях Патагонии.

О… Тут я вновь одернул себя. Подобные мысли не годились, если я хотел приготовиться к тому, что мне предстояло вынести. Мой труд той ночью должен был питаться любовью, надеждой и готовностью к самопожертвованию ради женщины, которая была мне ближе всех на свете, будущее которой я был согласен разделить независимо от того, где окажусь, в аду или на Небесах. Не пристало дрожать руке, выполняющей такую задачу.

И все же чудовищные воспоминания, должен признаться, сыграли положительную роль в моей подготовке к испытанию. Это были воспоминания о реальности, мною виденной и пережитой, о познаниях выжившего участника — да, в каком-то смысле участника — тех ужасных действ.

Больше того, если предстоящее мне испытание было сверхъестественного или сверхчеловеческого свойства, могло ли оно превзойти чудовищностью самые дикие и омерзительные действия самых низких из людей?..

С обновленной отвагой я пробирался вперед, пока чувство осязания не подсказало мне, что я нахожусь у перегородки, за которой начинаются ступеньки, ведущие в крипту.

Здесь я приостановился и замер в молчании.

Я сделал то, что от меня требовалось, — насколько я понимал свою роль. Происходящее дальше, судя по всему, уже не подчинялось моему контролю. Я сделал все, что мог, остальное должны совершить другие. Я точно выполнил то, что мне было велено, применив все доступные мне познания и силы, а значит, мне оставалось теперь только ждать.

Особенность полной тьмы в том, что она порождает себе противодействие. Глаз, уставший от черноты, начинает воображать свет в его разных формах. Насколько это проистекает под влиянием чистого воображения, мне неизвестно. Возможно, нервы столь чувствительны, что доносят мысль до хранилища всех свойственных человеку функций, но каким бы ни был этот механизм, и что бы за ним ни крылось, тьма, кажется, населяет себя саму светящимися созданиями.

Вот так было со мной, когда я один стоял в темной безмолвной церкви. Тут и там, казалось, начали вспыхивать крохотные точечки света.

Подобным же образом безмолвие тоже стало время от времени прерываться странными приглушенными звуками, скорее, даже подобием звуков, нежели действительными звуковыми вибрациями. Вначале это были незначительные колебания воздуха — шорохи, скрип, слабое шевеление, еле различимое дыхание. Когда я несколько оправился после своего рода гипнотического транса, в который меня повергли тьма и безмолвие на протяжении моего ожидания, я в изумлении огляделся вокруг.

Фантомы света и звука, казалось, обрели реальность. Тут и там, несомненно, были реальные пятнышки света — пусть не позволявшие различать детали окружающего меня пространства и, однако, достаточно явленные для того, чтобы рассеять кромешный мрак. Мне подумалось — хотя, возможно, это было воспоминание, смешанное с фантазией, — что я вижу внутренние очертания храма, и я определенно видел слабо проступавшую из мрака огромную алтарную завесу. Я инстинктивно взглянул вверх — и вздрогнул. Высоко надо мной, вне всякого сомнения, висел громадный греческий крест, контур которого обозначали крохотные точечки света.

Я был изумлен, я замер, готовый все принять и ничего не отвергать, я подчинился происходящему, к чему бы ход событий ни привел; будь что будет — я заранее смирился с любым исходом, но это было смирение безрадостное, немая покорность и слабость духа. Подлинный настрой неофита; и хотя в тот момент я не думал так, это было состояние, как его определяет церковь, в храме которой я находился, того, кто встречает «новобрачную».

Свет прибывал, и хотя его было недостаточно, чтобы видеть все отчетливо, я разглядел окутанный дымкой престол предо мной, на котором покоилась раскрытая книга, а на ней лежало два кольца, серебряное и золотое, и два венка, свитые из цветов и связанные у конца стеблей двумя шнурами — один золотым, другой серебряным. Мне было мало известно про обряды старогреческой церкви, а синегорцы являлись последователями именно этой религии, впрочем, предметы, которые я видел перед собой, могли быть не чем иным, как символами освящения. Интуиция подсказывала мне, что я был приведен сюда, пусть таким жестоким способом, для венчания. Одна мысль об этом взволновала меня до глубины души. Я решил, что мне лучше всего не трогаться с места и не выказывать удивления, что бы ни происходило дальше. Но не сомневайтесь, я смотрел во все глаза и навострил уши.

Я беспокойно оглядывался вокруг, но нигде не заметил и следа той, с которой пришел встретиться.

Однако случайно я отметил, что свет вокруг был лишен тепла, это был «неживой» свет. Откуда бы ни проникал этот приглушенный свет, казалось, он проходил сквозь какой-то зеленый прозрачный камень. Воздействие его было чудовищно странным и приводило в замешательство.

А потом я вздрогнул — когда вроде бы из тьмы позади меня выступила мужская рука и взяла мою руку. Я обернулся и увидел рядом с собой высокого мужчину со сверкающими черными глазами и длинными черными волосами и бородой. На нем было великолепное одеяние, похоже, из парчи с богатым узором. Головной убор его — высокий, надвинутый на лоб — был дополнен черным покрывалом, ниспадавшим по бокам. Этот покров, касавшийся пышного парчового облачения, создавал впечатление необыкновенной торжественности.

Я предался направлявшей меня руке и вскоре обнаружил, что стою, насколько мог видеть, у края алтаря.