Борьба за трон. Посланница короля-солнца - Уильям Эйнсворт

увижу, что мне предпринять. Я сделаюсь, чем могу. Что касается нашего ребёнка, то в ожидании возвращения самого из равнодушных отцов я буду воспитывать его, счастливая тем, что необходимость сохранит* до конца того, кто принадлежит его матери.

Эта внезапная покорность Мари́ уязвила Жана более, чем её припадок гнева.

— Но что же ты хочешь, что бы я теперь сделал? — спросил он её. — Отказать королю значит погубить себя, и в Бастилии я буду ещё дальше от тебя, чем в Персии.

Вдруг Мари́ поднялась с энергией и решительностью.

— Ну, так есть единственный исход, и надо на него решаться, — сказала она. — Я отправлюсь вместе с тобою. Возьми меня.

Жан горько улыбнулся, как бы видя в этом пустую мечту. Он поблагодарил Мари́ за преданность, но тотчас же пред ним предстали крупные препятствия: утомление от далёкого путешествия, трудно преодолимого женщинами, длинные переходы, тяжёлые остановки в снежных горах Кавказа и в особенности невозможность для посланника, представителя короля-солнца — в глазах восточных народов — путешествовать в приятном обществе женщин, не рискуя нанести удар достоинству своей миссии и уважению к его величеству. Конечно, уверял её Жан, он её обожает и уважает, но затруднения были безысходны: его положение по отношению к любовнице могло сделаться источником опасностей и истолковано в смысле оскорбления величества. Это было тем более опасно, что страна занята главным образом иезуитами, пользующимися могуществом в царствование суровой подстрекательницы насилия, фаворитки г-жи Ментенон.

Мари́ заплакала. Затем внезапно, будто осенённая мыслью свыше, она встала и захлопала в ладоши.

— Нашла, — сказала она. — Ты не можешь путешествовать с женщиной, которая тебе не жена? Но племянник может тебя сопровождать? Этим племянником буду я. Я оденусь мужчиной. Все препятствия устранены. Мой Жан, не говори нет, это будет моей смертью.

Жан Фабр был побеждён этой преданной настойчивостью. Он согласился. Мари́ бросилась в его объятия и воскликнула:

— Я тебя обожаю, я дам себя убить ради тебя. Решено, ты берёшь меня с собою. Верь мне, я могу иногда оказать тебе услугу, и, может быть, придёт тот день, когда ты не пожалеешь, что взял меня с собою.

II

Чтобы видеть самую красивую панораму Тулона, надо подняться в Шато д’О, так называемые Шаги Маски, на Фарове.

Терраса Шагов Маски была отделана на славу. Ряды плотных грабин вели к широкому перрону, который заканчивался справа и слева двумя мраморными перилами, украшенными бронзовыми вазами с зелёными апельсиновыми деревцами. Площадка была усыпана мелким песком. Направо громадный фонтан бросал потоки клокотавшей воды в широкий ониксовый водоём. Основанием портика служил прежний портал часовни в честь Куртинской Богоматери. Пред этим портиком, на ковре из гранитного мха, в сладострастной позе лежала мраморная наяда, держа одной рукой опрокинутую урну, откуда била ключом вода в обширный водоём.

Вблизи этого прохладного уголка находились беседки, украшенные глициниями, где трактирные служанки с улыбкою подавали прохладительные напитки. Решётка, с помещёнными по обеим сторонам каменными львами, отделяла от террасы княжеское поместье какого-то соседнего вельможи. С другой стороны находился кокетливый павильон, выходивший окнами на багряный горизонт. В этот час дня, под косыми лучами заходящего солнца, площадка посещалась многочисленными гуляющими, зеваками и торговцами. На выровненной площадке мирные граждане играли в шары и движением головы следили за их направлением. Пары проходили в столь же нежных позах, как розовый цвет женских платьев: молодые женщины склоняли под крохотными кружевными зонтиками свои нарумяненные лица с мушками, тогда как мужчины в длинных сливочного цвета жилетах, с цветочками, в пунцовых кафтанах, с треуголками, надетыми несколько набок на их коротких париках, шли, гордо выставив грудь.

Игроки в шары продолжали свою партию, обмениваясь новостями.

— Так посланник скоро отправляется?

— Об этом говорили в порте. Они отплывают ночью, чтобы достичь открытого моря, не боясь корсаров.

— Ещё бы! Они берут с собой ящики и тюки! Если персидский шах будет этим не доволен, то я не знаю, что ему ещё надо. Разве это не несчастие мотать таким образом деньги! Тысячи и тысячи экю отправляются на этом корабле, и неизвестно ни для какой цели, ни куда; эти деньги всё равно что брошенные в воду, так как, по моему мнению, персидский шах не увидит их, а эта напрасная щедрость спасла бы от голода более двухсот крестьян. Боже мой! Если бы я сделался королём, то, прежде чем посылать такие пустяки персидскому шаху, подумал бы, как утешить бедный народ. Да не дальше, как сегодня утром, возвращаясь пешком, я встретил маленькую девочку, с виду лет семи, которая вся в лохмотьях сидела у забора. Я её спросил, который ей год; оказалось, ей тринадцать лет, но она была такая тщедушная, хилая и бледная, потому что у них никогда нет дома хлеба, и они едят отвар сурепицы и ржи, вследствие чего живот малютки был раздут, как у беременной женщины. И во всех окрестных деревнях одно и то же. Разве это не жалость?..

— Берегитесь, друг Дювер, — перебил его школьный учитель Жанар, тоже игравший в шары с важностью педагога, пропитанного учёностью, — берегитесь, такие речи опасны, а предмет разговора — страшен. Вспомните о покойном Жане Расине, скончавшемся благодаря королевской немилости, которой он подвергся вследствие сострадания к бедному люду. Что касается посланника в Персию, edepol! — он совсем не внушает мне доверия, и я очень удивлюсь, если он будет в состоянии хорошо исполнить королевское поручение, взяв с собою такого племянника, как его delicatum nepofem ас nebulonem.

— Он походит на бабёнку, — смеясь, сказал своим грубым голосом толстяк Тома, торговец пряностями.

— Я полагаю, — продолжал поучительно педагог, — что необходима лира Катулла, чтобы воспеть прелести этого племянника, и красивый миньон кажется мне малополезным в серьёзной экспедиции.

В конце аллеи медленно прогуливалась парочка, любуясь пейзажем, озарённым заходящим солнцем. Линии отдалённых холмов были растушёваны фиолетовым цветом, смешанным g жгучим оттенком воспламенённого неба; вдали крепость Сент-Эльм выделяла силуэты своих зубчатых бастионов на тёмно-зелёном фоне контрфорсов, погрузившихся в море у мыса Капэ; тёмная зелень лимонных деревьев выделяла живую окраску берегов и синеватый оттенок рейда, расположенных пред изящными домиками и рощицами ТаМари́са. Мачтовый лес поднимался в глубине бухты со стороны Сейны; с другой стороны горизонта пышная растительность и золотистый тон скал, озарённых солнцем, придавали окрестностям Брюнского мыса живописный и пёстрый вид греческих берегов. Вдали клочья морской пены белелись, покрывая как бы ватой волнующиеся