Борьба за трон. Посланница короля-солнца - Уильям Эйнсворт

class="p1">Уступая горячим мольбам леди Марии, король Вильгельм готов был уже простить её мужа, но, к несчастью, в это дело вмешался граф Шрусбери.

— Ваше величество, — говорил он. — Конечно, леди Фенвик заслуживает сожаления, но, удайся только этот заговор, Англия заслуживала бы ещё большего сожаления. Страна не только проливала бы слёзы, как благородная леди, но и обагрилась бы потоками крови лучших своих граждан.

Эти соображения поколебали короля, и он согласился оказать осуждённому единственную милость; ему должны были отрубить голову на Тауэр-Хилле.

Утром в день казни сэр Джон трогательно простился со своей преданной женой.

— Прощай, моя дорогая. Я умираю, примирённый со своею судьбой. Мне жаль только расстаться с тобой. Пусть кровь моя падёт на голову моих врагов, которые довели меня до этого. Я ожидал большего милосердия от принца Оранского. Я пощадил его, когда он был в моей власти.

Вошёл майор Вентворт с тюремщиком: хотя он не сказал ни слова, сэр Джон понял, что его ведут на казнь.

Поцеловав в последний раз жену, упавшую в обморок, он обернулся и твёрдо сказал:

— Я готов, г-н майор.

У дверей его тюрьмы стояло несколько алебардистов и карета, в которую ему предложили сесть. Затем весь кортеж последовал к месту казни.

У главных ворот Тауэра к ним присоединился отряд стражников, а у Бульварского выезда их встретил шериф, сопровождаемый своими копьеносцами.

На Тауэр-Хилле был уже воздвигнут эшафот. По прибытии кареты его немедленно плотным кольцом окружила конная гвардия. Впрочем, в мерах предосторожности не было и надобности: зрителей было немного, да и те держали себя очень робко.

Взойдя на эшафот, сэр Джон вздрогнул, увидев плаху и стоящего около неё палача в маске с топором в руке. Холодная дрожь пробежала по всему его телу, но он быстро овладел собою и поклонился палачу.

Воцарилось глубокое молчание. Шериф объявил осуждённому, что если он хочет сделать какие-либо заявления, то может сделать это сейчас же. Осуждённый воспользовался этим разрешением и подошёл к решётке эшафота. Его благородная фигура возбудила общее удивление, к которой примешивалось и заметное сочувствие.

— Моя преданность родине остаётся незапятнанной, — сказал он громким голосом. — Я всегда старался удержать корону для законного наследника по прямой нисходящей линии.

В толпе поднялся шум. Но сэр Джон не смутился и продолжал:

— Сердечно благодарю тех благородных людей, которые отвергли несправедливый закон о покушении, без которого нельзя было погубить меня на плахе. Да благословит Бог моего законного государя короля Иакова и восстановит Он его на престоле для блага народа, который не может благоденствовать, пока не имеет законного правительства.

Шериф тронул его за руку и объявил, что он запрещает ему говорить далее на эту тему.

— Я кончил, — отвечал сэр Джон.

Он упал на колени и стал молиться:

— Прими, Господи, дух мой с миром.

Отстранив приблизившегося священника, он несколько секунд молился молча. Затем он обнажил шею и положил голову на плаху.

Раздался глухой удар — и красивая голова упала на подмостки эшафота. Палач поднял её и показал присутствовавшим.

Толпа ахнула и стала расходиться. Всё было кончено.

Л. Кларети

ПОСЛАННИЦА КОРОЛЯ-СОЛНЦА

I

— Чёрт возьми! Маркиз, судя по твоей неудаче в игре, ты должен быть счастлив в сердечных делах.

— Опять ни одной взятки, кавалер! Ну, бросаю партию, и, хотя бы даже моя Флоримонда изменяла мне, я целую неделю не сяду за «три» или «ломбер». По страшному поражению, какое я перенёс, меня можно принять за маршала Вилльруа.

— Полно! Зелёное сукно игорного дома — не поле сражения при Ромилльи. Разве тебе не рассказывали, маркиз, об остроте, сказанной королём несчастному маршалу, когда тот возвратился в Лувр?

— Нет.

— Она довольно меткая: «Г-н маршал, — сказал король, — в наши годы не везёт счастье».

Оба собеседника сидели за игорным столом в одном из углов богато убранного зала, слишком раззолочённого, слишком грубо разукрашенного красной тканью, освещённого большим количеством свечей и оживлённого присутствием многочисленных картёжников и картёжниц в щегольских нарядах. Это был игорный дом Мари́ Пёти́ в улице Мазарини.

Экипажи оставались стоять пред его дверью далеко за полночь; время от времени дверь отворялась, чтобы пропустить сыновей знатных семей; их лица были бледны, изнурены, и они печально застёгивали портупею шпаги и с жестом отчаяния закутывались в свои коричневые плащи. Их шпаги уныло бряцали по пустынной мостовой, освещённой только фонарём с кенкетом, висевшим на углу улицы Генего. Между тем раздававшиеся наверху взрывы смеха, ласковые голоса кокетничавших женщин, переливающиеся звуки золотых луидоров, груды которых скатывались золотистым потоком на зелёное сукно, призыв банкомёта, интимная болтовня собравшихся групп — всё это вносило в зал и смежные комнаты веселье, маскировавшее завесой вздора и дурачества тоскливое беспокойство, лихорадочную алчность и полное отчаяние.

Вертюгадекский наместник с треуголкой в руках, сидевший сложив ноги прямоугольником, вытащил из кармана ониксовую табакерку, украшенную жемчугом, обрамлявшим портрет актрисы Данкур, втянул в себя щепотку табака и стряхнул остатки его с жабо из дорогого кружева своими тонкими пальцами, на которых блестели крупные драгоценные камни. Потом, приподняв ножнами своей шпаги фалды тёмно-коричневого кафтана, очень обтянутого на бёдрах, он сказал фальцетом:

— Но я не вижу нашей красавицы арвернки.

— Какой арвернки? — спросил Альвейр, только что прибывший из Лиможа.

— Мы так прозвали хозяйку этого игорного дома, хорошенькую, восхитительную Мари́ Пёти́, родом из Мулэна, в Бурбонэ. Она овернка, но поэтичнее говорить арвернка.

— Землячка Верцингеторикса! — сказал Альвейр.

В тот момент, как Альвейр кончал свою фразу, приподнялась портьера, и вошла Мари́ Пёти́.

— Верцингеторикс! — воскликнула она весело. — Это мой предок. В нашей семье не дремлют.

Эти слова были встречены шёпотом, выражавшим симпатию и лестное одобрение. Все приветствовали появление красавицы банкомётки. Тотчас же к ней приблизился наместник и шепнул ей на ухо:

— Да, не дремлют, только ваше сердце дремлет, жестокая! Должно быть, вы — ледяная, если не растаяли от моей вулканической любви.

— Полно, верзила, не начинайте ваших глупостей.

— Пеняйте только на себя, красавка, за глупости, которые можно сделать для вас, — ответил Альвейр, улыбаясь, — или перестаньте быть до такой степени хорошенькой, что все ваши ухаживатели творят безумия ради вас.

— Я с удовольствием вижу, что мой новый клиент — ещё один новый обожатель, — возразила Мари́, смеясь. — Это делу не вредит. Но предупреждаю