Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

французы! <…> да, вы достойны крови, от которой произошли. Вы обладаете добродетелями предков и теми, которые они не всегда демонстрировали, такими как воздержанность и гуманность»[302]. Этот образ стал реальностью в период между 1787 и 1790 годами, когда появлялось все больше специальных гражданских армий. Эти подразделения стали предшественниками Национальной гвардии, которая официально вошла в состав армии в Париже [Osman 2015b: 124]. Задолго до криков о patrie en danger[303] и массовых призывов Французской революции Военное просвещение создало образ Франции как нации патриотичных воинов.

Глава 5

Диалектика Военного просвещения

Революционная и Наполеоновская эпохи

К середине XIX века лезвие революционной гильотины и грохот пушек наполеоновских армий стали далекими воспоминаниями. Жорж Санд (1804–1876) и Виктор Гюго (1802–1885) чувствовали, что вот-вот сбудется мечта о вечном мире. В «Истории моей жизни» (1855) Санд писала: «Что касается философии вечного мира, он в духе новейших философских школ. Сегодня было бы нелепо считать нелепым аббата де Сен-Пьера или говорить о нем без уважения, когда даже очернители называли его поистине l’homme de bien par excellence [в высшей степени достойным человеком]» [Sand 1892: 49]. Виктор Гюго аналогичным образом отмечал:

Если ни один случай за пределами наших естественных ожиданий не потревожит величественный ход XIX века, цивилизация, уже спасенная от стольких бурь и стольких трудностей, будет все дальше отдаляться от этой Харибды, которую мы называем войной, и Сциллы, которую мы зовем революцией.

Санд и Гюго выражали оптимизм в отношении окончания войн, хотя реальность доказывала обратное. Совсем недавно оба пережили короткое французское вторжение в Испанию в 1823 году и Июльскую революцию 1830 года. Санд заговорила о вечном мире после продолжительного и жестокого захвата Алжира (1830–1847) и революции 1848 года во Франции, а также Первой франко-мексиканской войны (1838–1839). На самом деле на момент публикации пацифистских заявлений Санд полным ходом шла Крымская война (1853–1856). Вскоре после этого Санд и Гюго столкнулись с новыми опровержениями своих надежд на вечный мир, когда французское правительство расширило глобальные и колониальные войны: Вторая война за независимость Италии и Франко-австрийская война (1859), Вторая опиумная война в Китае (1856–1860), Вторая франко-мексиканская война (1861–1867), Франко-прусская война и Парижская коммуна (1870–1871). Новости о зарубежных войнах, особенно Гражданской войне в США (1861–1865), тревожили французских пацифистов в не меньшей степени. События, произошедшие после их смерти, начиная с дела Дрейфуса (1894) и до мировых войн, однозначно разбили бы их надежды на то, что XIX век ознаменовал наступление гуманной и мирной цивилизации. Возможно, оптимизм Санд и Гюго превратился бы в язвительный пессимизм, который Вольтер выражал по отношению к пацифистским «мечтам о хорошем гражданине» Сен-Пьера: «Он был так прост, что твердил в своих книгах о самых тривиальных моральных истинах, и в другом проявлении простоты почти всегда предлагал как осуществимые такие невыполнимые вещи, как проект вечного мира» [Voltaire 1775: 11–13].

Для некоторых историков понятие вечного мира подразумевало весьма пагубные последствия, а не сводилось к простоте или невыполнимости. Дэвид Белл утверждает, что в начале Французской революции надежда на то, что война стала пережитком отсталого монархического прошлого, парадоксальным образом подкрепляла апокалиптическую культуру войны. В этом смысле некоторые рассматривали конфликты 1790-х годов как «войны для окончания всех войн», что укрепляло стратегии уничтожения. Другие ученые не считают, что в человеческой цивилизации произошел существенный сдвиг в понимании войны, предполагая, как Джереми Блэк, что «готовность вернуться к жестокости во Франции была результатом политики паранойи» [Black 2012: 167]. Хотя историки расходятся во мнении о причинах эскалации войны и о том, стоит ли считать Революционные и Наполеоновские войны тотальными войнами, большинство соглашается, что период между 1792 и 1815 годами характеризовался беспрецедентным количеством войн с невероятным социополитическим влиянием[304]. Изучив все крупные европейские сражения, произошедшие в период между 1490 и 1815 годами, Гюнтер Ротенберг утверждает, что более одной пятой из них произошли в Революционную и Наполеоновскую эпохи[305]. Отдельные сражения, например «Битва народов» под Лейпцигом (16–19 октября 1813 года), задействовали более полумиллиона французских, польских, итальянских, немецких, прусских, австрийских, шведских и русских солдат и привели к гибели более чем 100 000 человек. Levee en masse (всеобщая мобилизация) 1793 года заставила всех французов принять участие в войне и, кажется, воплотила в реальность возникший миф о боевой Grande Nation, Великой нации[306]. Исследование Алана Форреста и Иссера Волоха подтверждает, что война была во французском обществе того времени наиболее распространенной и даже угнетающей силой [Forrest 1989; Woloch 1994]. Войны с другими странами, как и Революционные войны, в которых на кону стояло политическое выживание, и конфликты имперских завоеваний Наполеона вышли за рамки параметров ограниченной войны раннего Нового времени. Казалось, любая надежда на вечный мир уступила место мимолетным эйфорическим победам и тяжелым разрушениям непрерывной войны.

С собственно военной точки зрения войны в период с 1792 по 1815 год требовали новых усилий по оптимизации логистических систем, людских ресурсов, тактик, технологий и медицины. Парадигмы реформ Военного просвещения продолжали быть основой этих усилий. Первоначальная фаза Французской революции укрепила военный esprit philosophique, распространив его на более широкую группу участников. Мужчины и женщины жаловались, предлагали реформы и составляли петиции. Французская нация воинов, которую представляли philosophes и militaires philosophes, превратилась в революционную Grande Nation граждан-солдат, хотя роль женщин, расовых меньшинств и иностранцев в качестве бойцов и героев нации оставалась спорной. Если перефразировать слова Норберта Элиаса, наполеоновский «процесс милитаризации» превратил эмблему гражданина-солдата в эмблему солдата-гражданина, поместив источник французской славы, силы и морального мужества в армию. Постоянные изменения отношений между гражданами, нацией и войной привели к повсеместному процессу милитаризации и впоследствии милитаризму[307].

Повышение эффективности французской армии и процесса ведения войны, а также ослабление тягот войны оставались главной целью, как и в период Военного просвещения. В этой связи ключевым моментом стала важность социальных отношений в рамках армии. Революционеры выступали за концепцию братства для объединения всех граждан и особенно тех, кто состоял в армии. Культура военного братства в сочетании с культурой sensibilité стала отправной точкой для того, что Брайан Мартин называет «наполеоновским дружелюбием» – физической, психологической и эмоциональной близости, которая пронизывала армию по горизонтали и вертикали и активно проявлялась самим императором-полководцем по отношению к офицерам и солдатам. Наполеон сформировал военную идентичность и эффективность через концепцию заботы, которая проявлялась не только в социальных отношениях, но и в улучшенных условиях жизни и медицине, а также в меритократической системе вознаграждения, которая