Навола - Паоло Бачигалупи

И все-таки я до сих пор стыжусь того, что сказал Джованни в тот день.

— Не мне решать.

Слова труса.

— Но... ты архиномо ди Регулаи, — возразил Джованни. — Признанный. Ты прошел Вступление... — Он покраснел, осознав, что зря упомянул мой день имени — ту самую причину, по которой мы теперь вели переговоры, сами в этом не признаваясь. — У тебя есть власть, — неубедительно закончил он.

Хотел бы я ответить хоть что-то, хотя бы проклясть кузена Джованни и его заговоры. Хотел бы я обнять своего доброго друга и вручить ему дар милосердия — или встать и пообещать отомстить. Теперь, оглядываясь назад, хотел бы я сделать выбор.

— Скажи своему кузену, чтобы подал прошение Каззетте. Если Веттино невиновен, Каззетта об этом узнает и не причинит ему вреда.

Джованни поник. Джованни, который всегда был добрым, достойным и мудрым, всегда был надежным. Но я боялся — и больше не верил даже тем, кто заслуживал доверия. Я видел, что причинил ему боль, и отчаянно желал взять свои слова назад. Но я боялся — и потому не сделал этого.

По сей день я помню отчаяние Джованни — и по сей день испытываю стыд. Друзей нужно ценить. Они заслуживают хотя бы откровенности.

Оглядываясь назад, я сожалею о многих своих провалах и слабостях, но мой провал с Джованни по-прежнему как шип в сердце. Я был не тем человеком, каким себя представлял. Сидя за доской, я не притворялся лучшим мечником, или мастером фаччиоскуро, или отъявленным хитрецом.

Но я считал себя хотя бы верным другом.

Вот чего я лишился, когда убийцы бросились ко мне с мечами.

Они не лишили меня жизни.

Они лишили меня доверия и достоинства.

Най. Если быть честным перед Леггусом, я сам отказался от доверия и достоинства — из страха, что они погубят меня.

Глава 28

Охота Каззетты не кончалась. Но, вопреки мнению некоторых архиномо, он не был одержим жаждой убийства.

Каждый публичный акт мести был просчитан и выверен, поскольку за каждое имя, отправленное к Амо, мы получали новые имена — и с их помощью начали различать гобелен предательства, который долгое время был скрыт от наших глаз.

Каждое имя было ниткой — и чем больше ниток мы тянули, тем четче видели большое плетение, постепенно раскрывая великолепное произведение искусства, с множеством цветов и фигур. Можно было подивиться открывшейся перед нами картине, несмотря на ее злобу... Картине столь изящной, столь изысканной в деталях.

Когда картина оформилась, в ней, конечно же, нашлось место доверчивому кузену Джованни, потому что это было пестрое собрание имен и братств, движимых разными страстями, но объединенных ненавистью к нашему имени.

В некоторых случаях ненависть имела политическую природу. Архиномо, которым не нравилось наше влияние в Каллендре. Купцы, которые хотели обогатиться, уничтожив нашу монополию на поставки мрамора по реке Ливии или специй из Торре-Амо; которым не нравилось наше влияние на портовых грузчиков, или на гильдию ткачей, или на цены, что владельцы кораблей устанавливали на перевозку обработанной шерсти, льна и окрашенных тканей. Также были аколиты безумного священника Магаре с его ненавистью к банкам и золоту, которое «противоестественным» образом множилось в наших хранилищах. И были люди вроде Веттино и Пьеро, пылкие студенты университета, соблазненные на безрассудство древними книгами, жаждавшие славы и исполненные желания вновь вписать номо нобили ансенс в историю.

Некоторые имена были слишком хорошо защищены, а потому мы прибегли к помощи союзников, чтобы осуществить возмездие.

Калларино охотно созвал голосование в Каллендре, поскольку сам был ранен той ночью, защищая моего отца. Ему рассекли щеку — неудачная метка, причинившая больше вреда его гордости, нежели здоровью, поскольку теперь люди за спиной называли его сфаччито Регулаи, купленным и помеченным напоказ.

Благодаря его влиянию, а также проповедям Гарагаццо с высокого престола и помощи наших верных союзников, Ста именам Каллендры пришлось бросить картадечизи. Правящие семьи города, старые аристократы, гильдии, ремесленники, банки и улица согласились принять дечизи экзодис против заговорщиков, лишив их богатства, собственности и права протестовать в Наволе и ее владениях. Чтобы подкрепить решение, они послали генерала Сивиццу и люпари.

На улицах кипели схватки, но семейные стражи не могли сравниться с грозными наволанскими волками. Вскоре люпари уже грабили палаццо предателей, выволакивали людей на улицу, убивали их и оставляли тела на мостовой в качестве предупреждения. Разумеется, погибли не все — но все ощутили бич возмездия. Сыновей и дочерей прогоняли по городу плетьми, голых и покрытых дерьмом. Родственников и знакомых менее значимых заговорщиков выгоняли из гильдий и запрещали им торговать. Кто-то лишился места в Каллендре. Первые министры пали. Мелких бюрократов из министерств военных дел, торговли, налогов и дипломатии вытолкали на улицу, где им приходилось попрошайничать, чтобы прокормить семью. Студентов исключали из университета, их чурались маэстро и другие ученики. Ремесленники лишались заказов, а подмастерья — наставников. Урок был очевиден: люди, нарушившие мир в Наволе, будут призваны к ответу, номо ин туотто62.

Каждый день новые семьи покидали Наволу — кого-то изгнал калларино, кто-то просто не смог вынести тягот надзора, кто-то боялся, что топор правосудия скоро обрушится на него, как обрушился на других. Я с грустью услышал, что Дюмон Д’Энри, сын шеруанского посла, тайно бежал вместе с семьей, либо виновный в связях с заговорщиками, либо по причине своей причастности Шеру, либо просто из осторожности. Правду я так и не узнал.

Но хотя Каззетта и наши союзники искали повсюду, мы не могли найти руку, направлявшую заговор. Эта тайна была темнее подземелий Скуро. Облачко дыма, неуловимое, но едкое, заставлявшее тебя крутиться, словно собака, которая пытается поймать собственный хвост, вынуждавшее высматривать нечто, что ты заметил краем глаза, — знаешь, что оно рядом, но никак не можешь ухватить.

Мы постоянно обсуждали этот вопрос.

Ни у кого из тех, кто участвовал в заговоре или был близок с заговорщиками, не хватило бы на такое ума. Большинство убийц погибли в различных схватках. Некоторых, к раздражению Каззетты, прикончил калларино, когда вместе с отцом освобождал наш палаццо; после этой мстительной расправы тела напоминали подушечки для булавок.

— Он идиот! — ярился Каззетта.

Отец вскинул бровь:

— Он получил и впрямь неудачную отметину на щеке.

— И потому жаждет крови, в то время как нам не хватает рассудка.

— У него есть собственные методы выяснять правду. И в Каллендре он полезен. Сто имен делают все, что мы пожелаем. Люпари идут туда, куда мы укажем.

Каззетта цыкнул зубом:

— И все равно он недальновидный дурак.

— Насколько я помню, ты сам был не слишком сдержан в канализации. Четыре противника, и ни одного с работающим языком. Я думал, у тебя больше опыта.

Каззетта нахмурился и продолжил называть калларино идиотом, но не в рассеченное лицо. Он узнал, как заговорщики проникли на торжество, как заменили наших слуг, как пронесли оружие, — но не мог проникнуть взглядом за ширму, скрывавшую того, кто дергал за ниточки заговора.

В конечном итоге рыба попалась не в сети Каззетты. Хитроумие заговорщиков было слишком велико, а их преданность — слишком сильна. Но не обошлось без ошибок.

Одной юной служанкой воспользовался сын некоего патро, человека со скользкими руками и еще более скользким языком, и этот сын намекал на грядущее могущество. В конце концов девушка связалась с нами через женское сообщество. Показала шрамы на спине, рассказала свою историю — и мы услышали имя. Но услышавшее его ухо принадлежало не Каззетте, а Ашье.

Позже Челия поведала мне, что имя сообщила Аллецция ди Виолеттанотте, — сперва узнала сама, затем проверила и наконец вручила Ашье в знак уважения.

Архиномо Авицци.

Это было старое, благородное имя из амонских времен, и Авицци считали свою кровь очень чистой.