Навола - Паоло Бачигалупи

Много лет назад они лишились соляной монополии, когда мой отец встал на сторону вианомо и передал монополию гильдии. Доходы от торговли упали, и с тех пор эта семья ненавидела нас. И оказалось, что Авицци были старинными друзьями Спейньисси, давным-давно сгоревших в своей башне.

— Я думал, что все Спейньисси погибли, — сказал я.

Каззетта пожал плечами:

— Когда сжигаешь тараканье гнездо, несколько тварей обязательно выберутся и убегут. Один из братьев скрывается в Джеваццоа. Спейньисси отдали дочь замуж за боррагезца.

Мы оба с омерзением поморщились.

— Девчонка ничего не значит, но братец вел переписку с Авицци. Вот так. — И Каззетта пожал плечами, словно больше ничего говорить не требовалось.

— Вот так, — очень похожим тоном сказал отец.

Вот так.

Мы сделали из них показательный пример.

Несколько дней спустя, в предрассветных сумерках, мы отправились с нашей стражей к укрепленному палаццо архиномо Авицци. В тот день я ехал на боевой лошади по имени Молния, а не на верном Пеньке, и высоко сидел в седле. Прибыв на место, мы выстроили лошадей на улице, и Аган Хан двинулся к воротам. Его сопровождали Мерио и двое наших нумерари.

Капитан стражи Авицци шагнул вперед, словно готовый к бою, но потом сдался, обменяв меч Авицци на нависоли ди Регулаи. Все солдаты последовали его примеру. Мерио заплатил каждому из мешков, которые несли наши нумерари, из тяжелых мешков, наполненных золотом.

Тем тихим, влажным утром, когда солнце еще не выжгло речной туман, мы заплатили каждому стражнику больше, чем он получил бы за пять лет службы. Потом ворота палаццо распахнулись, и наши отряды ворвались внутрь.

Я слышал доносившиеся из палаццо крики и смотрел, как всех Авицци выволакивают на улицу в ночном белье, избитых и связанных. Я видел, как отец вскинул руку, а потом опустил ее. Я смотрел, как наши телохранители убивают всех по очереди, дедушек и бабушек, жен и сожительниц, сыновей и дочерей. Я видел, как они плачут и молят о пощаде — и все равно гибнут. Я видел, как мечи пронзают мягкие тела и как кровь льется на улицу. Я не отвел взгляда, пока вся архиномо Авицци не простерлась мертвая на земле и это древнее имя не покинуло Наволу навсегда.

Я помню, как в то утро кровь собиралась густыми лужами, вязкая и липкая на жаре, и как быстро до нее добрались мухи и собаки.

Вы можете спросить, что я думаю об этой расправе, столь жестокой и неотвратимой, и вновь я отвечу: такова Навола и такова политика.

Вы можете спросить, что я думал, глядя, как убивают целую семью, невинных наряду с виноватыми, юных наряду со стариками, мужчин и женщин, мальчиков и девочек — всех без разбора, лишь потому, что они носят одно имя.

Что я об этом думал? Что чувствовал?

Я не чувствовал ничего.

...Най. Это ложь. Я не стану вам лгать, не стану притворяться, не стану скрывать факты, хотя это вошло у меня в привычку после всего, что я увидел. Я скажу правду, пусть это и неразумно, — скажу, потому что хочу, чтобы вы знали меня целиком и полностью.

На самом деле я испытал много чувств. Ужас. Жалость. Гнев и облегчение. Желание проблеваться прямо на улице. И это далеко не все, что я испытал. Но в тот день я ничего не показал.

Я сохранял равнодушный вид, пока Авицци падали, как будто у марионеток рассекали нити, тянувшиеся к пальцам Амо.

И по пути домой я ничем не выдал своих мятущихся мыслей.

Я закрылся в своей спальне. И только там, в одиночестве, где никто не видел, я наблевал в ночной горшок и наконец позволил себе по-настоящему почувствовать все то, что скрывал.

Позже я вымыл этот горшок собственными руками, в глухой ночи, чтобы даже слуги ничего не узнали о моей слабости. Я отскреб ужас перед тем, что представляла собой моя семья и что мы сотворили, а утром не показал ничего из того, что творилось в моем рассудке.

Позже Ашья одобрительно скажет, что в тот день я стал мужчиной.

Глава 29

Разумеется, несмотря на истребление Авицци и раскрытие вмешательства Спейньисси, наволанская политика не останавливалась.

Любившие нас вианомо последовали нашему примеру, что привело к череде нападений и убийств, подражавших кровавым разборкам архиномо. В Каллендре шли переговоры о создании нового военного отряда, из граждан, хотя процесс сильно замедлили споры о том, каким семьям и гильдиям можно доверить отбор людей для обучения.

Шли дискуссии о том, разумно ли привлекать фермеров из деревень в окрестностях Наволы — или армия должна полностью состоять из горожан. Были сомнения, стоит ли вооружать и обучать вианомо, которые ненавидят некоторых архиномо и могут нарушить новый, хрупкий наволанский мир.

Бурно обсуждался вопрос, каким именно образом рекрутировать солдат. Не утихали споры из-за того, что богатейшие торговцы и представители гильдий, контролировавшие городскую казну, не желали вкладывать в оборону свою кровь и силы, но и не доверяли вианомо, ремесленникам, строителям и прочим городским труженикам, а также фермерам, которые могли бы пополнить ряды армии.

Такова Навола. Такова политика. Это грязное дело.

Но со временем влияние отца начало приносить плоды, и люпари принялись обучать малочисленный отряд горожан военному делу, пообещав набрать больше добровольцев, как только имеющиеся докажут свою верность и полезность.

Я рассказываю вам все это, но на самом деле я ни в чем таком не участвовал, потому что отвлекся на иную проблему.

После нападения в мой день имени, когда мы бежали через катакомбы и я почувствовал мощь дракуса, я вообразил себя чем-то особенным. В конце концов, я ведь ощущал, как шевелится драконья душа. И это правда. Если на то пошло, я едва ли не кормился вместе с ней. И некоторое время после этого... Если бы меня попросили выбрать слово, я бы сказал, что чувствовал себя более...

Живым.

Более живым и более бдительным. Похожим на Ленивку, которая могла навострить уши, сморщить нос — и узнать, что сиана Браззаросса разделывает на кухне говяжий бок. Даже казалось, будто я могу выследить добычу по запаху, совсем как Ленивка. Я буквально вибрировал от ощущения, что мир вокруг живой, полный вкусов, запахов, движений и красок.

Конечно же, любой из нас внимательней относится к своей жизни после того, как едва не расстался с ней. Но в моем случае дело было не только в этом. Дракон как-то повлиял на меня, и потому я не мог оторваться от драконьего глаза.

Правду говорят насчет великих артефактов: они равнодушны к нам — но они голодны. И мы легко можем принять песню голодной сирены за собственный голод. Артефакт притягивал меня, я был буквально одержим им, но после того странного момента в катакомбах драконий глаз не подавал признаков жизни и я не мог его разбудить.

Я мог коснуться его. Мог провести пальцами по глазным нервам, мог вглядеться в его глубины, но он не отвечал. К тому времени, как мы вернули себе палаццо, глаз стал мутным и неподвижным; он больше напоминал безжизненный кварц, чем живое ископаемое, останки великого древнего существа.

Каззетта сообщил отцу о случившемся в катакомбах, и тот позвал меня, чтобы я положил руку на глаз и показал драконью мощь. Но ничего не произошло.

Отец был разочарован.

— Глаз точно оживал? — спросил он, пытаясь скрыть недоверие.

— Я не знаю, оживал ли он, но... — Я описал, что почувствовал и что увидел в катакомбах, рассказал, как глаз будто ощущал присутствие каждого существа, таившегося в каждом углу канализации. Как я пробирался на ощупь сквозь тьму — и одновременно бегал с крысами и свисал с потолка с пауками, извивался в канаве с угрями. Как смотрел глазами дракона, а потом почувствовал впереди людей и понял, что они хотят причинить нам вред.

— Я бы не сказал, что он был живым, — добавил я. — Но он был... — Я по-прежнему не мог это