Гараж. Автобиография семьи - Михаил Александрович Ширвиндт

Мыслями с нами

За годы советской власти артисты привыкли, что смысл биографии – в получении высоких и почётных званий. Высокое звание автоматически давало высокое положение: всякие «членства», сидение в более первых рядах на собраниях, а иногда даже в президиумах, перемещение в вагонах СВ. Народный артист республики спешил сделать всё, чтобы умереть народным артистом СССР, ибо только народный артист СССР имел возможность претендовать на Новодевичье кладбище. Сколько ничтожных деятелей лежат в этом престижном пространстве. Но так и не смогли страна, народ, близкие похоронить Андрея Миронова на Новодевичьем – не успели дать народного СССР. Я помню эту страшную мышино-канцелярскую возню с перезвонами по инстанциям, когда один высокий чиновник звонил другому, высочайшему, чиновнику и говорил, что Миронов «подан» на это звание, что «документы лежат» уже близко к финальному столу, но нет, не пробили, и очередной замминистра траурно поплыл под стены Новодевичьего монастыря.

Александр Ширвиндт, «Склероз, рассеянный по жизни»

Алёна Яковлева:

«Очень многие в нашем театре – его ученики. Мы все осиротели. Когда в 2000 году Александр Анатольевич возглавил театр, все одновременно побежали галопом дарить ему удочки и трубки. Он вышел на сборе труппы и умолял больше их не дарить. И ещё все, конечно, знали, что он любит варёный лук, шпроты, греческую водку – узо и сырок “Дружба”. Когда мы провожали Александра Анатольевича, одна наша молодая актриса в принесённые ею цветы положила тот самый сырок».

Антон Буглак, актёр Театра сатиры, ученик Александра Ширвиндта:

«Спектакль “Орнифль” я смотрел 11 раз. Вот уже зрители собрались в зале, полны предвкушения, ряды вибрируют от волнения, и тут в свете софитов появляется он – великий и простой, в дымке загадочности, с пронзительно-чистым и по-кошачьи ленивым взглядом. Проходит на авансцену и превращает 1200 разноцветных лоскутков в зале в единую гладь скатерти. Взмахивает плащом, под купол летят звёзды и искры, и начинается волшебство. Быть артистом-волшебником, которым всегда был на сцене Александр Анатольевич, сложно, почётно и невероятно. Зачастую с годами теряется самое важное и ценное, артист перестаёт быть волшебником, понимая, что он просто технарь. Это тоскливо-печально, хотя воспринимается как что-то однозначное. Но бывают исключения. Благодаря Александру Анатольевичу мы знаем, что можно и нужно до конца оставаться волшебником, в котором живёт магия».

Олег Басилашвили:

«Дорогой Шурик, со студенческих лет ты был лидером, им и остался навсегда. Уникально талантливый, неповторимый, ты был само совершенство. Море юмора, добра – это всё ты. Не могу представить нашу театральную жизнь без фамилии Ширвиндт. Твой уход для меня личное горе».

Мыслями с нами

Есть анекдот: работник крематория чихнул на рабочем месте и теперь не знает, где кто. Сейчас эпоха так чихнула на наше поколение, что где кто, совершенно неизвестно.

Александр Ширвиндт, «Склероз, рассеянный по жизни»

Мария Кнушевицкая,

однокурсница по Театральному училищу имени Бориса Щукина:

«Ещё будучи школьниками, мы познакомились на наших дачах в посёлке НИЛ – Шура с Татой, а я со своим будущим мужем Мишей Рапопортом. Пришло время, и, держась за руки, мы с Шуриком поехали поступать в Щукинское училище. Поступили, окончили, получили дипломы и переженились все четверо почти разом. И оказалось, что в загсе, в книге регистрации, мы записаны на одной странице: вверху, 16 января 1958 года, – Шура с Татой, а внизу, 26 января, я с Мишей. И так параллельно шла наша жизнь. Наши руки протягивались друг другу не только в моменты радости – когда родились дети (сначала Миша у них, а потом Андрей у нас), но и в горькие минуты – постепенно уходили из жизни наши старшие. Потом я овдовела, и две руки – Татина и Шурина – протянулись ко мне. Шура теперь держал за руку меня и Андрея. И вот Шуриной руки нет со мной. Я благодарна тебе, Шура, за то, что всю жизнь ты держал нас за руку. Спасибо, дорогой!»

Леонид Ярмольник:

«Сорок лет он называл меня любимым учеником. Это звание мне дороже любых других: заслуженный, народный, лауреат Госпремии. Своим рождением и жизнью я обязан маме и папе, но инструкцию по пользованию этой жизнью я получил от него. Он научил меня быть артистом и человеком».

Юрий Рост:

«Для меня это личное горе. Я обрёл Шуру как друга довольно поздно. Мне повезло, что в тот момент, когда он потерял своих друзей и я своих, мы почувствовали необходимость друг в друге. Мы диффундировали, растворились, как спирт с водой, без осадка. Шура мне был очень нужен. Я не могу сказать, что я его видел часто. Но я Бога не видел никогда, а он мне тоже нужен.

Шура – явление невероятное. Он ушёл, и я чувствую сиротство. Вот много народу, и есть достойные люди, а Шуры нет – и пусто. В нём была достоверность. Это человек, который ничем не поступился, никого не предал. Кого он обидел? Кого оскорбил? Кто его боялся? Обычно секретари относятся подобострастно. Шура как-то сказал мне: “Я хочу подарить тебе трубки”. Прихожу к нему в театр. Он даёт мне одну трубку. “Шура, – говорю, – там было множественное число”. Он поторговался-поторговался и вытащил ещё.

В это время входит его секретарь и протягивает ему бумагу. Шура без зрителя, возможно, совершенно другой и вообще в халате, но тут я – зритель (а ему неважно, сколько – тысяча или один). Он спрашивает её: “И я должен эту х…ню подписать?” Она отвечает: “Да, Александр Анатольевич, эту х…ню вы должны подписать”. И я понял, что это совершенно замечательные отношения – равные. Мат Шуры не носил никакого оскорбительного характера.

Он жил своей жизнью и был невероятно мощен, обаятелен и добр. В наше время быть добрым человеком – поступок. А он не ощущал этого, для него это было абсолютно естественно. Он, Шура, для нас был счастьем. Мы потеряли счастье…»

Анатолий Чайковский, бывший главный редактор журнала «Физкультура и спорт», муж тренера по фигурному катанию Елены Чайковской:

«Я говорил ему: “Шура, при тебе круглосуточно нужно держать секретаря. Будет ходить за тобой и записывать”. За день Ширвиндт произносил десяток занятных фраз, которые стоило сохранить для истории. Когда 25 лет назад мы ломали голову, как назвать школу Лены, он отреагировал моментально: “Да что тут думать? «Конёк Чайковской»”. Гениально!»

Михаил Мишин:

«Мы с ним обменивались своими книжками. Когда он написал первую, то, мне показалось, комплексовал.