Гараж. Автобиография семьи - Михаил Александрович Ширвиндт

– «мой дядя самых честных правил». Вот так бы умереть неожиданно: в одночасье, красиво, без всяких обуз для окружающих. Смерти я не боюсь. У меня всё уже было. Только смерти ещё не было.

Догоняя некролог

«Ему не было со мной скучно»

Наталия Белоусова

Когда умер Шура, я взяла наручные часы, которые он носил. Было странное ощущение: они ходят, а он – нет, они тикают, а его сердце – нет. Надела с мыслью: пусть хоть у меня они тикают. Часы красивые и простые, как Шура.

Наша совместная жизнь начиналась с других часов, которые я храню до сих пор. В 1953 году по случаю окончания школы Шура подарил мне маленькие часики, выпрошенные у бабушки, и завязал их мне на запястье зелёной ленточкой – ремешка у них не было. В то же лето я в письме в Дзинтари, где Шура тогда отдыхал с родителями, написала ему: «Хожу в твоих часах, и, когда слушаю их тиканье, мне кажется, что это тикает не механизм часов, а твоё сердце. Ты не смейся, я теперь во всём вижу и слышу тебя».

Нашу юношескую переписку мы опубликовали в книге «Проходные дворы биографии». Сейчас многие строчки старых писем читаются иначе. Например, тогда же, в 1953 году, Шура писал, что был на кладбище в Риге: «Ты знаешь, какое настроение на кладбище – читаешь эпитафии и грустишь. Лезут в голову разные глупости. Когда ты будешь меня хоронить, Тутик, то, пожалуйста, сделай в плите мою фотографию, чтобы можно было на меня смотреть, когда ты будешь приходить ко мне на могилу. Я пишу глупости, но такое уж настроение».

Ему было 19 лет.

Однажды, уже в старости, я сказала Шуре:

– Я сделаю всё возможное, чтобы не быть на твоих похоронах.

– То есть как?! – закричал он.

– Постараюсь уйти раньше тебя.

– Нет, я раньше, – тихо произнёс он.

Шура всегда говорил, что Миша – стопроцентный сын. Мы с Мишей оставались рядом с ним до последней минуты его сознательной жизни. А потом его повезли в реанимацию, где уже ничего не смогли сделать.

Шуру в детстве, как он подозревал, могла крестить его русская нянька Наташа, которая брала его с собой в церковь. Но точно он не знал. Меня уговаривал креститься наш друг отец Вадим. Сначала я отказывалась, говоря, что не буду соблюдать посты и читать молитвы. Я считала, что сама должна прийти к вере. Но он настоял, сказав:

– Дай мне возможность за тебя молиться.

Вслед за мной отец Вадим крестил и Шуру. Теперь он же отпевал его.

Мы выбрали церковь на территории госпиталя. Мне поставили стул около гроба, и я не могла отвести от Шуры глаз: такого спокойного лица у него я не видела давно.

После его ухода было очень тяжело, но единственное, что немного утешало: он хотел умереть. Последнее время говорил мне это постоянно. Он страдал и от болезней, и оттого, что мы страдаем, беспокоясь за него. В своих книгах он писал, что не боится смерти, а боится немощности и не хочет быть обузой.

На сцену Театра сатиры я поднималась много раз – во время церемоний прощания с Георгием Менглетом, Валентином Плучеком, Спартаком Мишулиным, Ольгой Аросевой, Михаилом Державиным. Не была только на прощании с Анатолием Папановым и Андреем Мироновым, которые умерли с разницей менее чем в две недели. Я тогда находилась с маленьким внуком Андрюшей в Риге. А Шура летал на их похороны в Москву.

И вот я снова оказалась на сцене Театра сатиры, но теперь уже прощались с Шурой. Я сидела, прижимая к груди букет цветов, который мне вручили его ученики, актёры Театра сатиры Антон Буглак, Артём Минин, Сергей Беляев и Максим Демченко.

Они вышли к микрофону и сказали:

– Александр Анатольевич, вы всегда нам говорили, чтобы мы не были закривленными на сцене. А вот сегодня мы стоим перед вами закривленные, потому что чувствуем глубокую печаль… Мы хотели бы вам сказать спасибо за большое и щедрое сердце. Вы всегда говорили, что в современном мире человек испытывает дефицит любви и нежности. Чтобы не потерять душу, он должен иметь гейзеры искренности. Вы для нас всегда были этим гейзером. Когда в Щукинском училище вы называли нас шпаной и говорили, что нельзя быть злыми и жадными… Когда вы нам рассказывали об Ахматовой и читали Блока… И – наша любимая история – когда вы вспоминали, как сделали Наталии Николаевне предложение зимой с букетом сирени. Спасибо за нежность, учитель! Мы вас очень любим.

Действительно, Шура предложил мне выйти за него замуж очень лаконично: «Пошли в загс». Но при этом поставил передо мной огромный бумажный свёрток. Развернув его, я изумилась – цветущий куст бледно-розовой сирени. Зимой!

И вот его ученики подарили мне такой букет. Они опустились передо мной на колени, и мы, обнявшись, плакали. Они сказали, что теперь будут дарить мне сирень вместо него. Столько цветов было в тот день на сцене, но для меня самой дорогой стала эта сирень.

16 января 2024 года – в то число, когда мы в 1958 году расписались, – я достала клюковку и спросила Шуру:

– Ты не жалеешь, что взял меня в жёны 66 лет назад?

– Пока нет, – ответил он.

Шура никогда не снимал обручального кольца. Теперь у меня на пальце и мое, и его – рядышком.

В день прощания в моей голове вертелась мысль: зачем столько народу, ведь он мой и только мой! А потом возникло ужасное чувство, что я не могу ему рассказать, кто пришёл и что говорил, как преподнесли этот букетик его ученики, как рыдала внучка Саша, когда из театра выносили гроб…

Шура думал о Ваганьковском кладбище. Там Гриша Горин, Андрей Миронов, Булат Окуджава. Но я возражала:

– Нет, тебя только на Новодевичьем!

На следующее утро после его смерти нам позвонили и предложили место на этом кладбище.

В 1956 году Шура писал мне из Киева, где проходили съёмки картины «Она вас любит»: «На студии искал Ваську Ланового (он снимается в фильме по книге “Как закалялась сталь”), не нашёл. Сел гримироваться – налетает кто-то сзади – Васька. Лобызались, лобызались, как будто первые друзья всю жизнь – что значит тоска и одиночество».

Теперь могила Шуры рядом с могилой Василия Ланового.

Мне присылали слова утешения все наши друзья и его коллеги. Из Театра