Книжный на маяке - Шэрон Гослинг

Тоби. Потом увидела, что он машет ей рукой, стоя у заборчика, которым отгорожен лес. Она спустилась к нему по мокрой траве, встала рядом, опершись о забор, и посмотрела на деревья. Капли воды успокаивающе стучали, звук их сливался в симфонию затихающего дождя.

– Кажется, я знаю, что произошло, – без предисловий промолвил Тоби. – Почему начался пожар. По крайней мере, знаю, в чем причина.

– Слушаю, – медленно проговорила Рэйчел.

– Это грустная история, – ответил он.

– Представляю.

– Хочешь ее услышать?

– Конечно.

– Хорошо. – Он сделал глубокий вдох, будто не знал, с чего начать. – Помнишь, когда ты впервые показала мне камеру-обскуру?

– Да, после похорон Каллена.

– Я попросил тебя показать, как она работает. Но солнце село, и ты сказала, что после наступления темноты камера работать не будет.

– Да. При недостаточном освещении линза не улавливает изображение.

– Ты сказала, что можно различить лишь свет уличных фонарей.

– Да. Жаль, что ночью ничего не видно.

Тоби улыбнулся краешком губ.

– Эвелина тоже так думала.

– Как это?

– Я прочитал ее дневники. Там есть заметки – она записывала свои мысли о том, как продвигается строительство, прорабатывала детали, искала неточности в плане и прочее. Когда мы в первый раз просматривали бумаги, мы не обратили на это внимания, решили, что это незначительные мелочи, к тому же эти заметки часто написаны очень мелким неразборчивым почерком, даже с увеличением их трудно разобрать.

– Ясно, – сказала Рэйчел, все еще не понимая, к чему он клонит.

– В общем, я изучил эти заметки более внимательно. И понял, что у Эвелины была идея фикс – она хотела увидеть, как выглядит Бреколл в темноте. В частности, в одной заметке говорится: «Жаль, что Бреколл не видно ночью. Джеймс думал, что дом будет видно в полнолуние, но, увы, разницы нет. Мы ничего не увидели. Мы предположили, что нужен более сильный и сконцентрированный источник света».

– Странно, – сказала Рэйчел и, нахмурившись, оглянулась на маяк. – Когда я представляю Эвелину в камере-обскуре, я всегда вижу ее одну. Не думала, что Джеймс тоже мог подниматься туда вместе с ней, а ведь это логично. Он знал о тайне этого места.

– Да, – ответил Тоби. – Я подумал о том же. Из заметки очевидно, что они обсуждали эту проблему: как подсветить дом с наступлением темноты, чтобы его было видно в камеру-обскуру. Вот как это случилось, Рэйчел. Вот как сгорел Бреколл.

– Что ты имеешь в виду?

– Чем можно подсветить дом снаружи в темноте?

– Прожекторами, направленными на дом снизу вверх под углом? Как в Эдинбургском замке?

– Да, – кивнул Тоби, – но это же было в 1816 году, до повсеместного использования электричества, а чем пользовались тогда?

Рэйчел задумалась.

– Масляные лампы?

– Возможно, но Бреколл был слишком велик. Сколько бы ламп понадобилось, чтобы осветить особняк со всех сторон ночью? Это обошлось бы в копеечку даже без учета стоимости масла, и где взять столько ламп? А где их потом хранить?

– Верно, – согласилась Рэйчел. – Тогда остается… – Она замолчала и вдруг поняла, к чему он клонит. – Свечи. О боже. Так вот что случилось?

Тоби кивнул.

– Если Эвелина мечтала увидеть дом ночью, Джеймс наверняка готов был сделать все, что в его силах, чтобы это произошло. Думаю, в этом мы можем быть уверены. Даже если для этого ему пришлось бы расставить открытые источники огня на внешних стенах дома и на крыше. Мне позвонила Стефани Уоррен. Она нашла счета за конец 1815 года, в которых указано, что кто-то в поместье заказал сто пятьдесят тысяч свечей. Это невероятное количество для любого дома. Разумеется, прежде они таких больших заказов не делали. Да и кому может понадобиться столько свечей одновременно? Если, конечно, не стоит задача подсветить большой объект. Например, крышу и стены особняка.

Рэйчел молча обдумывала это несколько минут, с растущим ужасом глядя на башню.

– Что, если они все видели? – сказала наконец она. – Что, если оба стояли там, наверху, и смотрели на дом через камеру-обскуру, когда свеча упала и…

– Думаю, мы никогда не сможем выяснить, что на самом деле случилось, – ответил Тоби, – но в газетах того времени говорится, что Джеймс Макдональд бросился в дом, пытаясь спасти оставшегося там слугу; значит, на момент начала пожара его не было внутри, но он находился рядом и попытался помочь. Он мог быть и на маяке; это вполне вероятно.

– Но если все было именно так, почему во всем обвинили Эвелину? – спросила Рэйчел.

– Может быть, она велела экономке заказать свечи? Или даже зажечь? Даже если изначально идея принадлежала Джеймсу, она наверняка винила себя и, может быть, даже сказала об этом сразу после трагедии, а со временем ее слова интерпретировали как признание вины. Даже если она не страдала расстройством психики, ее горе и вина, должно быть, были безграничны. Страдая и мучаясь, она могла сказать, что во всем виновата… Подумай, как бесконтрольно распространяются слухи. Ты сама говорила, что она стала отшельницей. Она построила эту башню, а когда строительство закончилось, должно быть, стала проводить там по многу часов. Никто, кроме Джеймса, не знал, почему она не выходила из башни и чем там занималась. Возможно, слугам запретили подниматься на верхние этажи маяка, ведь тогда кто-нибудь мог заметить люк, ведущий в камеру-обскуру.

– Ты прав, – тихо произнесла Рэйчел. – Со стороны наверняка казалось, что она отгородилась от мира, как сумасшедшая, и заперлась на чердаке.

– Сначала она заказала сто тысяч свечей, потом велела зажечь их на крыше, а потом уединилась в башне – со стороны это должно было казаться безумием. Ведь слуги не знали, зачем эти свечи понадобились Джеймсу и Эвелине. И, честно говоря, те поступили неосмотрительно, не находишь?

Рэйчел пыталась осознать услышанное. Тоби был прав: скорее всего, им никогда бы не удалось доказать его теорию. Но она все объясняла.

– Бедняжка Эвелина, – прошептала Рэйчел, – представь, каково это – когда твой дом сгорает на твоих глазах! Когда ты видишь, как муж вбегает внутрь и не выходит, и понимаешь, что если бы не ты… – Она осеклась; к горлу подкатил комок.

– А вспомни ту легенду, – добавил Тоби, – что жена Джеймса Макдональда танцевала на лужайке, когда дом горел.

– Она не танцевала, – пробормотала Рэйчел. – Она металась от горя. Она…

Они оба на миг замолчали.

– Теперь ясно, почему она велела замуровать камеру-обскуру и никогда о ней не вспоминать, – сказала Рэйчел, когда к ней вернулся дар речи. – Всякий раз думая о ней, она вспоминала ту ночь. Снести башню – прекрасный памятник сыну – она никак не могла. Но и думать о ней ей тоже было